Дело Габриэля Тироша

Вчера, в тот момент, когда я прошел мимо одной из парикмахерских на улице Бен-Иегуда, напал на меня великий страх. Специфический запах одеколона, которым пользовался Габриэль Тирош после бритья, привел меня в это состояние. Вот уже более двадцати лет моих ноздрей не касался этот запах, и, несмотря на это, я узнавал его и помнил силу его печальной памяти, словно бы у печали, ткущейся временем в моем сознании, и был этот запах.

Я вообще очень чувствителен к запахам, и завишу от воспоминаний, связанных с ними. Я могу вспоминать запахи точно так же, как другие вспоминают картины прошлого. Более того, могу представить запах до такой степени отчетливо, что кажется – источник его находится рядом со мной.

Но запах одеколона,

В кресле сидел другой человек. Я поторопился выскочить оттуда, и крики парикмахера, обещающего обслужить в течение считанных минут преследовали меня, пока я едва не бежал по улице.

Честно говоря, я бы не был удивлен, если бы и вправду нашел там Габриэля, или, как называли его ученики, господина Тироша. Габриэль набил во мне и моих друзьях оскомину ко всему, что казалось необычной гранью любой вещи. Ореол чуда и тайны всегда окружал его, так что казался нам делом обычным, а не чем-то из рук вон выходящим. Я вовсе не удивлялся, видя его встающим из кресла после бритья и обращающимся ко мне своим авторитетным, чеканящим фразы, как приказы, голосом, который не перестает звучать во мне все эти годы после его исчезновения. Естественно, с необычной легкостью Габриэль исчез, и это давало повод думать, что он с той же легкостью может в один прекрасный день вернуться. Мы знали, что он участвовал в той известной атаке на село Шуафат, где была смертельно ранена Айя. Но о том, что произошло с Габриэлем, мы ничего не знаем, даже после того, как нам удалось с большим трудом собрать обрывочные сведения.

И все же напал на меня страх от самой идеи, что Габриэль может находиться где-то рядом. Я бы не хотел, чтобы он увидел меня в состоянии физического и духовного упадка, в котором я пребываю в последние годы. Мы были спаянной группой двадцать лет назад. Да и после его ухода мы продолжали идти его дорогой и быть теми, какими он хотел нас видеть. Когда наша группа распалась, мы рассеялись по разным подпольным организациям и продолжали выполнять свое дело, как учил нас Габриэль. Но после провозглашения государства случилось с нами то, что случилось со многими. Укоренились мы в семейном быту, отрастили животы, и, что хуже всего, стали циниками по отношению к тем вещам, к которым Габриэль относился с жесткой серьезностью. Сомневаюсь, смог бы он находиться ныне в нашем окружении и слушать наши речи. Не хотел бы я стоять под его пронзительно холодным взглядом после нашей обычной пустой болтовни, на которую мы тратим свободное время. Могу себе представить, как, выйдя из парикмахерской, он с явной насмешкой хлопает меня по брюху. Так же он бы поступил с Яиром. Мы с Яиром встречаемся, время от времени в одном из иерусалимских кафе, но ясно, что мы не можем ожидать что кто-то, похожий на Габриэля Тироша, присоединится к нашему застолью. В сорок лет мы окунулись в мир праздности, который Габриэлю был чужд и, более того, омерзителен.

Я быстро удалился от парикмахерской, но не мог так же убежать от воспоминаний, которые всколыхнул во мне запах одеколона. Невозможно сбежать от самого себя, как от постороннего предмета. Воспоминания – это, и есть твоя сущность. Я спустился к площади у кинотеатра «Сион» и некий внутренний толчок повлек меня в узкие улочки, ведущие от площади.

Ныне эта улица называется Хавацелет, но в те дни, когда Габриэль вел нас по ней к лавке, где можно было купить старую военную амуницию, это была улица Мостовщиков. Я шел по правой стороне улицы в поисках этой лавки. На ее месте я обнаружил редакцию газеты, и чувство времени, ушедшего вместе с исчезнувшей лавкой, охватило меня с необычайной остротой.

Я помнил выставленное в пыльной ее витрине устаревшее боевое оружие (мы его купили). На полках лежали квадратные солдатские ранцы, на которых были написаны по-английски имена бывших владельцев, поясные сумки из брезента, казалось, не обладавшие никаким объемом, но в них можно было поместить целый мир, поясные фляги да и сами пояса. От всего этого, и от самой сумрачной лавки, шел особый запах, и Габриэль пытался сформулировать для нас химический состав этого запаха: некую смесь запаха мужчины, казармы и нафталина. Он велел нам постирать все, купленное нами, но я предпочитал настоящие армейские запахи запаху мыла.

Намного позднее, когда я служил в Армии обороны Израиля, запах этот обнаружился на складе полкового обмундирования, и я с удовольствием принюхивался к полученной мною форме. Это воспринималось мною, как физически ощутимый привет из времен Габриэля Тироша, все более удаляющихся в забвение. Такие приветы я получал, каждый раз приходя на воинские сборы, и пришел к выводу, что запах часто используемого обмундирования одинаков, независимо от времени и места. К сорока годам здоровье мое резко ухудшилось, и я больше не уходил на полевые учения. Перевели меня в другую часть на конторскую работу за столом, куда запахи ранцев и одежды не доходили, разве только в виде номеров в реестре и карточек в картотеке. Запахи эти все более отдалялись, подобно воспоминаниям юности, и уже смутно виделись далеким садом, запахи которого ты мог вспоминать, но не обонять.

Ночами я прислушивался к холодным шагам приближающейся старости. Гуляла она по комнатам, перескакивая через кровати детей. Но приблизившись к моей кровати замирала в ожидании в изголовье, вовсе не замечая спящей со мной рядом жены, словно та ее вообще не интересовала.

Габриэлю сегодня должно быть пятьдесят шесть лет. И если он не гниет под какой-либо грудой камней у села Шуафат или в другом месте, волосы его должны быть абсолютно седыми (уже в двадцать лет виски его побелели), а тело – согбенным. Но, по идее, просто невозможно представить Габриэля согбенным. В свои двадцать восемь лет был он стройным и гибким, и я не могу отделить его голос от облика, худощавого и несгибаемого, и даже не в состоянии подумать, что он мог растолстеть и отрастить себе брюхо. Также не могу представить его голос переходящим в дискант, как это бывает у стариков. Все это казалось бы естественным у любого человека, но не совмещается для меня с биологией Габриэля. Иногда по ночам я вздыхаю, прислушиваясь к звукам шагов госпожи старости, но был бы весьма удивлен, если бы этот вздох вырвался из его рта. В тот миг, когда я представлю себе, что этот хриплый, несчастный голос принадлежит также и Габриэлю, я подавлю его в себе. Но образ его жив в моей памяти, жив памятью тех ночей в юности, одновременно зовущих и пугающих, в которые мы втягивались столько раз вместе.

Есть тип людей, мышление которых ведет их к ясной цели, но есть и другие, которые ведомы порывами их души. Первые отличаются зоркостью и активностью. Никогда не попадают на извилистые и, главное, бесцельные пути. Вторые же, к которым принадлежу и я, блуждают по запутанным тропам, ведущим в никуда, и сердца их исходят жалостью к самим себе от осознания бесполезности их скитаний. И несмотря на это милы мне эти скитания, звучащие в унисон заблуждениям и сумрачности моей души. Габриэль как-то сказал обо мне, что если я буду командовать воинским подразделением, то приведу его не на то место, которое надо оборонять или атаковать, а на место, откуда можно наблюдать закат солнца.

Но он вовсе не сказал это с насмешкой. Он и сам принадлежал к тем, кто желал бы наблюдать солнечный закат и забыть весь мир. Но он умел отключиться от этих грез в нужную минуту и вернуться к реальности. Я же этого не умел.

Лавку давних лет я не нашел, и следовало вернуться на улицу Бен-Иегуда, в банк, где надо было оформить ссуду, ради которой я и вышел в город. Жена моя, активная по характеру, заставила меня идти просить эту ссуду и даже вручила мне бланк с подписями двух гарантов (знала, что я сам не сумею добыть подпись ни у одного человека). Но я продолжал двигаться вверх, по улице Мостовщиков, затем оказался в узком переулке, выводящем на улицу Пророков, и вышел на Русское подворье. Присел на каменные ступени под старой сосной и долго вглядывался в горизонт на северо-востоке Хар Ацофим – Горы Наблюдателей. Не знаю, откуда черпал Габриэль ту смелость или, точнее, дерзость, граничащую с безумием, вести военные занятия на этой линии сплошных арабских сел и лагерей английских войск. И эта не было единственной и его безумной идеей. Не руководила ли этими кажущимися дерзкими поступками часто повторяемая им фраза – «Мне необходимо видеть Мертвое море, чтобы реально и успешно действовать»? Удивляло то, что все эти безумия сопровождала трезвость и точность действий, не раз спасавшая его от попадания в ловушку, засаду, за исключением того случая, после которого он исчез, словно бы растворился.