Дело ГКЧП
Шрифт:
На суде были оглашены мои показания, которые я дал на предварительном следствии. Естественно, кое-какие положения с тем, что я доложил сейчас, совпадали не полностью, что вызвало ряд вопросов. Разумеется, приятного в этом было мало.
В своих показаниях на суде я не мог с точностью «до микрона» воспроизвести то, что показывал на предварительном следствии в течение года. Где-то была недосказанность или даны другие акценты. Но то, что я был невиновен, было доказано на всех этапах следствия, так же как и преступные действия исполнительной власти. А это — главное.
Однако поскольку принципиальных, существенных расхождений не было, то и опасаться каких-то негативных последствий не стоило.
И все-таки напряжение между мной и судом нарастало все больше и больше. Однажды даже я вынужден был более 40 минут доказывать суду, что он ко мне несправедлив, что вопросы рассматриваются односторонне и лишь те, что направлены против меня. Я отметил, что часто речь идет о событиях, к которым я вообще не имел отношения. Мало того, в объявленных списках вызываемых по моему делу свидетелей числятся лица, о которых я впервые слышу и с которыми во время августовских дней я вообще не контактировал, да и они меня не видели.
Резко выразив свой протест суду, я в итоге заявил: «Если суд не встанет, наконец, на правовой путь исследования дела и не ограничит разбирательство рамками именно моего дела, а не всего ГКЧП, я буду вынужден прекратить дачу показаний. Или же пусть мне предъявят новое обвинение, границы которого должны включать все факты, которые интересуют суд».
Во время перерыва, еще находясь под впечатлением своего выступления, я подумал — а не заявить ли мне о недоверии суду? Дмитрий Давидович успокаивал меня, мол, в судах все бывает, но в принципе мою идею о замене состава суда не отвергал. Однако когда заседание закончилось, а я полностью успокоился, он посоветовал пока повременить с таким заявлением: «Посмотрим, как они будут вести дело завтра и послезавтра». Я согласился, но дома все-таки ходатайство написал.
На следующий день заседание проходило более мирно: исследовались все стороны вопроса. Не исключено, что Д. Штейнберг переговорил с председательствующим В. Яськиным и народными заседателями В. Подуетовым и Н. Юрасовым, обрисовав обстановку и мои намерения, и это сыграло свою роль.
Наконец, начался допрос свидетелей. В суд было вызвано их более тридцати. В ходе же следственных действий мною было заявлено ходатайство о том, чтобы в качестве свидетелей были допрошены дополнительно еще ряд товарищей. Однако вызвать всех, кто входил в число ранее подсудимых по делу ГКЧП, а сейчас амнистированных, суд отказал. Но из числа тех, кто не обвинялся (а я просил пригласить Жардецкого, Корсака, Беду, Головнева, Чиндарова и других), многих все же пригласили.
Кстати, в целях исследования обстоятельств, связанных с незаконной передачей надзорных функций бывшим Генеральным прокурором СССР Н. Трубиным бывшему Генеральному прокурору РФ В. Степанкову, а также для исследования вопроса, связанного с законностью моего ареста как народного депутата СССР и длительным содержанием в следственной тюрьме, я ходатайствовал вызвать в качестве свидетелей Н. Трубина и В. Степанкова. Однако суд мне в этом отказал.
Бесспорно, показания всех свидетелей представляли, да и представляют и сейчас большую ценность. Тем более что они были даны в результате обращения к ним председательствующего суда, а также после моего обращения. Перед допросом председательствующий разъяснял каждому свидетелю его гражданский долг и обязанность правдиво рассказать все известное ему по делу ГКЧП, но в рамках, касающихся только подсудимого Варенникова. Одновременно свидетель предупреждался об ответственности за отказ от дачи показаний или дачи ложных показаний. У свидетеля бралась подписка о том, что ему разъяснены его права и обязанности, он понял свой долг и ответственность.
Каждый раз, когда эта обязательная процедура заканчивалась, я поднимал руку и просил слова для обращения к свидетелю. Председательствующий мне никогда в этом не отказывал. Обращаясь к каждому из них по имени и отчеству, я говорил:
«Прошу вас, прежде чем давать какие-нибудь показания в отношении меня, глубоко вдуматься в существо обвинений, которые мне предъявлены. Я обвиняюсь в измене Родине с целью захвата власти, в умышленном нанесении ущерба государственной безопасности и обороноспособности страны. Это самая тяжелая статья и соответственно предусмотрена самая тяжелая кара. Давая показания, вы несете ответственность. Поэтому будьте осмотрительны, чтобы исключить нежелательные для вас последствия».
Говоря об этом, я преследовал две цели. С одной стороны, максимально провоцировать выступления против себя, хотя был абсолютно уверен, что и в этих условиях показания в большинстве случаев будут в мою пользу. Тот же, кто побоится это сделать, может в показаниях ограничиться общими фразами. Однако мне было важно, чтобы судебное следствие видело мою открытость.
Вторая цель — открыть глаза свидетелю. Ведь далеко не каждый из них ясно представлял, к какому уголовному делу он имеет отношение и какие для него могут быть последствия, исходя из тех показаний, какие он намерен дать. Для него лично и, следовательно, для его семьи. Это касалось в первую очередь тех, кто находился на государственной службе.
Но, к всеобщему удивлению и большой общей радости, несмотря на мои «старания», не нашлось ни одного свидетеля, который в чем-то бросил на меня, мои действия или высказывания хотя бы небольшую тень. Наоборот, подавляющее большинство свидетелей выступали с патриотическими речами и тепло отзывались лично обо мне. Конечно, я им всем бесконечно благодарен за это, но самое главное — они своими выступлениями показали народу, что не угас огонь борьбы за социалистическое Отечество.
Нет возможности, да и необходимости воспроизвести все. Приведу лишь выступления всех свидетелей и общее содержание речей наиболее ярких фигур.
В числе первых выступал заместитель министра обороны РФ, Герой Советского Союза, генерал-полковник Борис Всеволодович Громов.
Откровенно говоря, я, наверное, за него переживал больше, чем он сам. Кстати, инициатива вызова Б. Громова в качестве свидетеля принадлежала суду. И когда я увидел его фамилию в списке, то первым побуждением было немедленно обратиться через адвоката к суду и исключить его из числа свидетелей. Но Д. Штейнберг мне разъяснил, что, во-первых, подсудимому некорректно вмешиваться в работу суда, а тем более определять, кого из названных судом оставлять в списках, а кого исключать. Во-вторых, список уже объявлен, поэтому предложение запоздалое, и никто вносить коррективы не будет. В-третьих, не в интересах подсудимого делать из этого проблему — пресса может раздуть такое пламя, что всем будет тошно. Я согласился.
Б. Громов появился в зале по приглашению суда. Как всегда спокойный (во всяком случае — внешне), он ровной и уверенной походкой прошел на свое место. А когда его пригласили на трибуну и объяснили его обязанности, я обратился к Громову со своим «провокационным» предложением — вначале хорошо взвесить свои показания, учитывая, что он находится на службе.
На мой взгляд, из всех свидетелей, находившихся в тот момент на государственной службе или в отставке, в самом сложном положении был Борис Всеволодович Громов. Во-первых, он находился на государственной службе и занимал высокий пост заместителя министра обороны. Во-вторых, туман сомнений властей предержащих в отношении роли и места в августовских 1991 года событиях первого заместителя МВД (а эту должность тогда занимал Б. Громов) еще не рассеялся. К тому же министр внутренних дел СССР Б. Пуго застрелился. Все это накладывало отпечаток и ставило Б. Громова в очень сложное положение.