Дело о Сеггри
Шрифт:
Последняя фраза среди моих соотечественников имеет дополнительный скрытый смысл. «Нерассказанная правда рождает ложь», — гласит народная мудрость. Исполнитель любого выдающегося действия обязан буквально и дословно отчитаться за него перед обществом.
— Но почему я должен рассказывать ее чужаку? — упирался я, уже скорей по инерции.
— Потому что он станет слушать тебя, — сказала сестра менторским тоном. — Ведь все остальные чертовски заняты.
Это был уже совершенно неоспоримый факт. Падо показала мне калитку и даже приотворила ее, и у меня еще хватило остатков силы и здравого смысла туда войти.
Мобиль Ноэм был мужчиной тридцати с чем-то лет, хотя родился на Терре несколько столетий тому назад. Затем он учился на Хайне, много попутешествовал. Небольшого роста, светловолосый, быстроглазый, он оказался замечательным собеседником. Сперва я даже не сообразил,
Я оказался самым первым из мятежников, согласившимся рассказать ему всю нашу замковую эпопею. Он записывал с моего согласия, чтобы использовать эту запись в своем докладе Стабилям о состоянии нашего общества — в «Деле о Сеггри», как он назвал свой доклад. Мое первое описание Мятежа заняло не более часа. И я полагал, что закончил. Тогда я еще не был знаком с неутолимым желанием изучить, понять, услышать всю подноготную, столь характерным для Мобилей Экумены. Ноэм задавал вопросы, я отвечал; он рассуждал и экстраполировал, я поправлял его; он жаждал подробностей, я давал ему эти подробности, рассказывая о событиях Мятежа, о годах, предшествовавших ему, о людях в Замке, о собственной жизни — мало-помалу, фрагмент за фрагментом безо всякой последовательности. Я беседовал с Ноэмом ежедневно в течение месяца и в результате понял, что у истории не бывает начала и что никакая повесть не имеет конца. Что любая история — это сплошная путаница и всегда часть чего-то большего. Что нет абсолютной истины, однако молчание всегда порождает ложь.
К концу месяца я буквально влюбился в Ноэма, доверял ему полностью и даже попал в определенную зависимость. Беседы с ним стали смыслом и оправданием всей моей жизни. Я старался смириться с мыслью, что он скоро покинет Ракедр. Мне предстояло научиться жить без него. Жить, но чем? Ведь может же мужчина найти себе мужское дело, вести мужской образ жизни, Ноэм доказал это на примере собственной судьбы; вопрос, сумею ли я отыскать себе подобное дело?
Ноэм остро чувствовал всю сложность моей ситуации и не собирался позволить мне снова погрузиться в пучину страхов и былой летаргии; он не давал мне молчать ни минуты, задавая самые неожиданные вопросы. «Кем бы ты захотел стать, если бы мог стать кем угодно?» — задал он мне как-то такой очень детский вопрос.
Я ответил ему мгновенно и без колебаний:
— Женой!
Теперь-то я понимаю промелькнувшее тогда на его лице выражение. Ноэм отвел глаза, затем снова взглянул на меня — живым и теплым взглядом.
— Я хочу иметь свою собственную семью, — продолжал я. — Перестать жить в доме матери, где я навсегда останусь ребенком. Хочу трудиться. Хочу жену, несколько жен, детей, хочу быть матерью. Я хочу жить, а не в игры играть!
— Но ты ведь не можешь родить ребенка, — заметил он мягко.
— Нет, конечно, зато могу стать ему любовной матерью!
— Мы называем это немного иначе, — заметил он. — Но мне нравится ваше слово… Однако, скажи мне, Ардар, каковы твои шансы жениться — найти себе женщину, которая захочет вступить в брак с мужчиной? Ведь здесь еще не бывало такого, верно?
Тут я вынужден был с ним согласиться.
Когда-нибудь такое наверняка случится, я полагаю, — сказал он (и его «наверняка» прозвучало, как обычно, не слишком-то обнадеживающе, со своего рода уверенной неопределенностью). — Однако пионеру предстоит заплатить немалую личную цену. Отношения, формируемые под негативным давлением общества, страшно натянуты, они имеют тенденцию становиться оборонительными, чересчур напряженными, агрессивными. Им недостает места для свободного роста.
— Место! — воскликнул я. И попытался рассказать ему, что значит не иметь места под солнцем, что значит не иметь воздуха для дыхания.
Ноэм смотрел на меня как-то странно, почесывая себе нос — он смеялся.
— Знаешь, а ведь в Галактике уйма свободного места, — сказал он.
— Ты имеешь в виду… что я мог бы… что Экумена… — Я сам не понимал тогда, что именно хочу спросить у него. Однако Ноэм понял. И начал отвечать — вдумчиво и обстоятельно. Мое образование он находил столь недостаточным даже по меркам Сеггрианской цивилизации, что мне следовало сперва подучиться в какой-либо местной академии, по меньшей мере еще два-три года, прежде чем претендовать на поступление в один из галактических университетов, таких, например, как Экуменические школы на Хайне. Конечно, продолжал он, мне самому выбирать, куда пойти, в зависимости от собственных интересов, которые, впрочем, мне еще предстоит обнаружить в себе, и это уже в академии, так как ни мое обучение в детстве, ни тренировки в Замке не могли мне помочь в поисках своего призвания. Выбор, предлагавшийся мне до сих пор, был невероятно ограничен — как по потребностям нормального интеллигентного человека, так и по соответствию нуждам моего социума. Поэтому Закон об Открытых Воротах вместо того, чтобы предоставить мне свободу, оставил меня «без воздуха для дыхания в безвоздушном пространстве» — здесь Ноэм явно процитировал строку какого-то поэта с какой-нибудь далекой планеты. Голова у меня шла кругом, полная сияния далеких звезд.
— Академия в Хаджке находится совсем недалеко от Ракедра, — заметил Ноэм. — Неужели ты никогда не пытался поступить туда? Хотя бы чтобы удрать из своего ужасного Замка?
Я помотал головой:
— Лорд Фассоу всегда уничтожал бланки заявлений сразу же по поступлении их в канцелярию. Если бы только кто-то из нас попытался…
— Его наказали бы. Полагаю, подвергли бы пыткам. М-да… Из той малости, что я успел узнать о ваших академиях, можно сделать вывод, что тебе бы жилось там немного лучше, чем здесь, хотя там тоже далеко не сахар. У тебя будет дело, крыша над головой, однако тебе там непременно дадут почувствовать себя маргиналом и чужаком. Даже самые высокообразованные, просвещенные женщины с великим трудом воспринимают мужчин как интеллектуальную ровню себе. Можешь мне поверить, я испытал это на собственной шкуре. А поскольку в Замке тебя учили состязаться и быть первым, тебе придется особенно трудно среди людей, сомневающихся в твоей способности превзойти их в чем-либо, для которых сама концепция состязания, победы и поражения стоит ноль без палочки. И все же это единственное место, где ты найдешь себе воздух для дыхания.
Ноэм рекомендовал меня своей знакомой с одного из факультетов академии в Хаджке, и меня внесли в списки кандидатов. Моя семья была счастлива оплатить мое обучение. Я первым из нашего Замка поступал в академию, и они искренне гордились мною.
Как Ноэм и предсказывал, мне приходилось порой нелегко, но я встретил там немало других мужчин, с которыми легко нашел общие интересы, и мне больше не угрожало парализующее одиночество материнского дома. А когда преодолел робость, завел себе друзей и среди студенток, многие из которых отнюдь не были заражены предубеждениями и охотно шли на сближение. На третьем году учебы мы с одной из них в порядке эксперимента завели самый настоящий любовный роман. Несмотря на то, что он не слишком-то удался и не затянулся надолго, оба мы испытали чувство подлинного освобождения — от оков устоявшегося убеждения, что отношения между мужчиной и женщиной могут носить исключительно сексуальный характер, что их соединяют единственно гениталии. Эмадр, как и я, испытывала отвращение к профессионалам из Домов соитий, и наши занятия любовью всегда были робкими и краткими. Их подлинный смысл заключался не в удовлетворении нашего желания — они служили доказательством того, что мы можем полностью доверять друг другу. Наша настоящая страсть прорывалась, когда мы лежали рядышком, рассказывая друг другу о своей жизни, о том, какие чувства мы испытываем по отношению к разным мужчинам и женщинам и друг к другу, и к самим себе, рассказывая свои ночные кошмары и о своих мечтах. Мы без конца беседовали, и восхитительное чувство подлинной общности, что испытывал я тогда, останется со мной на всю мою жизнь — два юных сердца, обретшие свои крылья, летят вместе, пусть недолго, но высоко. Первый полет он всегда самый высокий.
Уже двести лет, как Эмадр умерла; она осталась на Сеггри и, заключив брак, вошла в один из материнских домов, родила двух детей, преподавала в Хаджке и скончалась в возрасте под семьдесят. Я же отправился в Экуменическую школу на Хайне, а позже в составе отряда Мобилей — на Уэрел и Йеове; прилагаю к сему запись оттуда. Настоящий очерк моей биографии я составил как часть моего прошения о возращении на Сеггри в качестве Мобиля Экумены. Я очень хочу пожить со своим народом, чтобы понять, кто же они такие — сейчас, когда я с уверенной неопределенностью понял наконец, кто есть я сам.