Демократия. История одной идеологии
Шрифт:
Второе сильное место этого удивительного «Discours pr'eliminaire» состоит в том, что автор его бросает взгляд не только на всю Европу, но и за ее пределы. Революция победила, несмотря на пережитое унижение, когда дважды за короткое время коалиционные войска вступали в Париж, потому что «наша политическая реформа 1789 года, против которой тщетно сражались коалиции, обреченные на поражение; которую напрасно презирают коалиции победившие, была совсем недавно принята тремя народами юга/ имеется в виду Южная Америка/ ее ждут все остальные народы, она превращается в главное событие эпохи, отправной пункт, прототип новой цивилизации обоих полушарий». Знаменательно, что, признавая универсальную ценность принципов, утвержденных Революцией, и их удивительную способность к распространению, автор ни единым словом не упоминает прецедент Соединенных Штатов: перед нами не забывчивость, а оценка.
В заключительной части нашлось место для обширного рассуждения о «преступлениях». Но мысль здесь идет по кругу: автор «выгораживает» как Шарлотту Корде [208] , так и монтаньяров, которые «кончали жизнь самоубийством перед военным трибуналом»; выдвигается смелый тезис, согласно которому «чтобы
208
Корде, Мари Анна Шарлотта (1768-1793) — французская аристократка, убившая революционера Жана-Поля Марата («Друга Народа») (прим. пер.).
209
Biographie Nouvelle, I, 1820, pp. I-XVI.
210
Кутон, Жорж Огюст (1755-1794) — деятель Французской революции, в Конвенте голосовал за казнь короля без апелляции к народу и без отсрочки; по его инициативе был принят закон 22 прериаля, дозволявший, при чрезвычайно упрощенной судебной процедуре, гильотинировать любых подозрительных лиц. Кутон был казнен вместе с Робеспьером 28 июля (10 термидора) 1794 г. (прим. пер.).
Разумеется, нелегко было сохранить последовательность среди стольких резких перемен. «Словарь флюгеров» (1815) одаривает Констана тремя «знаменами», или «флажками», соответственно числу «оборотов». Немного, по сравнению с двенадцатью у Талейрана [211] , но все же достаточно. Этот перечень не был вольной школярской шуткой. Ожесточенные, мелочные придирки и нападки, какие он вызвал, свидетельствуют о том, что стрела попала в цель. «Le censeur du Dictionnaire des girouettes, ou Les honn'etes gens veng'es» [«Цензор Словаря флюгеров, или Отмщение честных людей»], подписанный инициалами C.D. (Париж, сентябрь 1815; к тому времени уже вышло второе издание «Словаря») состоит из пары сотен страниц, множества изысканий и скудного количества фактов. Кроме того, самый сильный аргумент, приводимый цензором, заключается в том, что «в настоящий момент» Франции нужно одно лишь забвение.
211
Талейран-Перигор, Шарль-Морис (1754-1838) — французский дипломат, министр иностранных дел в 1797-1799 (при Директории), в 1799-1807 (в период Консульства и Империи Наполеона I) и в 1814-1815 гг. (при Людовике XVIII). Глава французской делегации на Венском конгрессе; мастер тонкой политической интриги, образец беспринципного политика (прим. пер.).
В действительности, примкнув к новой авантюре Бонапарта, Констан составил не только «Acte additionel», но и «Манифест», который Наполеон хотел выпустить в собственную поддержку (неясно, кто бы стал его подписывать, кроме самого Констана). Наполеон просил составить этот документ 8 июня, но 11-го он уже отбыл на фронт, а через шесть дней произошла битва при Ватерлоо [212] . В таких случаях принято считать, что злополучный «органичный» интеллектуал подчиняется из духа подобострастия, или полагая, что у него нет иного выбора. В случае Констана, однако, мы имеем его дневник за эти дни, и под датой 8 июня читаем: «Nous avons besoin d’une victoire. Manifest `a taire. Il faut que se soil un morceau superbe. L’Europe en sera frapp'ee, si elle n’est pas convertie» [213] . Эта последняя фраза — в тексте, написанном для себя самого, — недвусмысленно указывает на природу отношения Констана к возрождению Империи.
212
Этот весьма пространный документ находится в Архиве Министерства иностранных дел, серия «M'emoires et documents», voi. 1802, 1815 г., Fo 119, ff. 360r-366v. Он был опубликован Francois Reymond, Un manifeste in'edit de Benjamin Constant, в «Annales Benjamin Constant», 5, 1985, pp. 81-93.
213
«Нам нужна победа. Написать манифест. Он должен быть великолепен. Он поразит Европу, если не обратит в нашу веру» (фр.). Там же, p. 82.
В том же 1815 году издатель Делоне выпустил «Dictionnaire des Prot'ees modernes, par un homme retir'e du monde» [«Словарь современных Протеев, /составленный/ человеком, удалившимся от мира»]; и здесь тоже «обороты» Констана попали под прицел, особенно в связи с уже упомянутой инвективой против Бонапарта по его возвращении с Эльбы. Здесь внимания заслуживает не столько легкомыслие публициста, всегда готового выдать «ses id'ees pour des principes, et ses reveries pour des v'erit'es» [214] , как пишет анонимный автор словаря, язвительно именуя Констана подлинной «t'ete `a constitutions» [215] . Гораздо больший интерес представляет тот факт, что уже в статье от 19 марта 1815 года выражена суть речи, произнесенной в Королевском атенеуме в 1819 году. «На стороне короля, — пишет Констан, — конституционные свободы, безопасность, мир; на стороне Бонапарта — рабство /.../ Мы пользовались, при Людовике XVIII, представительным правлением: то было самоуправление /«мы сами управляли собой/». При Бонапарте нам навяжут правительство мамелюков, и т. д.».
214
Свои идеи за основы, а свои мечты — за истины (фр.).
215
Голова, полная конституций (фр.)
Если отрешиться от оскорблений в адрес Бонапарта — чуть ниже он заклеймен как Аттила и Чингизхан (а через несколько дней, когда Констан не успеет сбежать из Нанта, он станет поклоняться этому человеку и благодарить его за звание государственного советника) — самым важным пунктом является определение «свободного» режима, установленного Людовиком XVIII. Оно основывается на трех составляющих: «конституционные свободы», «представительное управление», «самоуправление»; те же составляющие лежат в основе «свободы новых», воспеваемой в речи 1819 года.
Тут все становится ясным, даже конкретный вклад каждой из элегантных формулировок. В самом деле, взглянем на заключение: «Свобода должна состоять для нас в мирном пользовании личной независимостью». «Личная независимость» в действительности означает богатство. Это становится понятным из последней тирады, где Констан поет гимн преобладанию богатства над властью правительства:
Деньги — вот самый действенный способ обуздать деспотизм /.../ Применять к ним силу бесполезно: деньги прячутся или ускользают /.../ Кредит не имел для древних такого значения, как для нас. Их правительства были сильнее частных лиц. Наоборот, сегодня частные лица повсеместно сильнее политической власти. Богатство — сила, которую удобнее приложить к любым интересам, а, следовательно, более реальная: ей подчиняются охотнее. Власть угрожает, богатство платит. Можно отрешиться от власти, обманывая ее; но чтобы добиться милостей от богатства, следует ему служить. Получит ли оно в конце концов преимущество? [216]
216
Constant, Oeuvres politiques, p. 281.
В таких выражениях, как «подчиняются охотнее», «следует ему служить», «преимущество», как и вообще в перевороте отношений между «правительством» и «богатством» в пользу последнего, можно усмотреть характеристики общества, рождающегося на глазах у «новых», очень схожие с догадкой Маркса о структурном преобладании «капитала» в новых экономических отношениях. Общим для них обоих, как для Констана, так впоследствии для Маркса, является стремление «научно» описать конкретную ситуацию, схваченную в ее основных чертах; оба они далеки от проповеднического, морализирующего тона, свойственного тем, кто описывает не то, что существует, а то, что «должно существовать».
Заметим без излишнего педантизма, что и Констан «схематизирует» древних. В одном из немногих текстов, посвященных политической экономии, — речи Демосфена «О симмориях» (датируемой серединой IV века до н. э.), представлена в точности такая же теория: «...что же касается денег, то в настоящее время надо оставить их на руках у владельцев, так как нигде в другом месте не будут они в лучшей сохранности /.../ Если же когда-нибудь наступит такая крайность, тогда они будут сами добровольно вносить их, и вы так получите их» [217] (28). Разумеется, это свидетельство не является решающим, его не стоит абсолютизировать или обобщать, но оно показывает, что отношения между слоями населения, рассматриваемые с точки зрения богатства, могли быть противоречивыми или нестабильными и в античном городе.
217
Перевод С. И. Радцига.
5. ВСЕОБЩЕЕ ИЗБИРАТЕЛЬНОЕ ПРАВО: АКТ ПЕРВЫЙ
На заре представительной демократии в Европе два влиятельных голоса прозвучали, чтобы изначально поставить под сомнение и ее смысл, и ценность. Первое выступление, хорошо известное, автору которого адресовались упреки разного рода — в наивности, исторической недальновидности, врожденной склонности к «тоталитаризму» и т. п., — принадлежало Жан-Жаку Руссо, это уже упомянутая XV глава Третьей книги «Общественного договора» (1762). Предпосылкой его, как известно, является то, что «суверенитет не может быть представляем по той же самой причине, по какой не может быть отчуждаем». Нельзя не отметить тот факт, что по-французски repr'esentation означает как «представительство» (политическое представительство, избранных депутатов), так и «представление». Суверенитет состоит в «общей воле, а воля никак не может быть представляема». Отсюда ставшая знаменитой пренебрежительная оценка английской представительной системы, действовавшей уже не одно десятилетие: «Английский народ считает себя свободным; он жестоко ошибается. Он свободен только во время выборов членов Парламента: как только они избраны — он раб, он ничто. Судя по тому применению, которое он дает своей свободе в краткие мгновения обладания ею, он вполне заслуживает того, чтобы он ее лишился» [218] . Доказательством, если можно так выразиться, от противного, является для Руссо исторический прецедент античности: «В древних Республиках и даже в монархиях народ никогда не имел Представителей». Поражает тот факт, что Руссо не торопится обратить внимание на те жесткие пределы, какие «свободная» английская система ставила представительству, то есть ограниченность системы выборов в Палату общин; нет, Руссо ставит под сомнение представительство само по себе. Этот кажущийся парадокс экстремистского характера все же подчеркивает, с немалой дальновидностью, гибельный эффект представительной системы: избранные представители превращаются — как мы сказали бы сейчас — в «политические круги» (к каким бы классам они первоначально ни принадлежали); они, по существу, отстраняются от интересов тех, кто их выдвинул на роль своих представителей; в решающие моменты они действуют как отдельный, самодовлеющий корпус. Руссо изобличает этот изначальный порок как в логических и философских, так и — хотя это и не так явственно — в юридических терминах. Перед нами, таким образом, — предупреждение, или отдаленное предвидение.
218
Перевод А. Д. Хаютина и В. С. Алексеева-Попова.