Демон спускается с гор
Шрифт:
– Разбредайтесь по домам, займитесь положенными делами. Мать должна смотреть за детьми, девушка – готовиться стать хозяйкой и матерью, – тетушка перемежала оханье с наставлениями, чтобы лучше доходило до непутевых девиц. – Вы достаточно разделили нашу печаль. А ведьма пусть лечит ребенка. Или бежит за жрецом, если сама ни на что не способна.
Девушки поклонились старшей хозяйке дома, пожелали Чаж здоровья для сына и покинули дом.
– Скажешь что по делу? – требовательный взгляд тетушки царапал лицо Айсэт. – Или заставишь старуху идти за Гумзагом?
Мужчины семьи тетушки Гаши еще не вернулись с пастбища. Повели коз и коров к западному отрогу гор, где скот мог прыгать среди камней и утесов, отыскивая мягкую весеннюю зелень. Чаж с тоской глянула на Дымука, на
– В доме было слишком много холодного воздуха, – спокойно ответила Айсэт. – Ветер в это время носит лихорадку. Учитель предложит всей семье пройти под орехом. Я скажу ему – и он выроет яму.
– Под орехом пройдет вся деревня, если Гумзаг скажет. Но это будет завтра. А ее ребенок умрет сегодня. Лихорадка или глупость погубит его; я сказать не решусь, но смерть его останется на твоей совести, удэ.
– Нет, – воскликнули хором Айсэт и Чаж.
– Айсэт вылечит его!
– Мальчик не умрет.
– Тогда лечи моего внука как умеешь. И надейся, что милостивый Тха [1] поможет тебе.
Тетушка Гаши вернулась к своему занятию. Руки мелькали над треугольной доской с острыми зубьями: она вычесывала шерсть, перебирая продольные и поперечные нити. Невестка ее сейчас почти не интересовала. Тетушка шмыгала носом, запах настоя ей не нравился.
– С охоты добычу приносящему на бурку шерсть расчесываю, – зачастила тетушка Гаши себе под нос. Все женщины знали простые заговоры, что защищали близких от холода, тревог и неверного пути по лесу.
1
Верховный бог, создатель Вселенной. Здесь и далее, если не указано иное, примечания автора.
– Ты же вылечишь Дымука? – Чаж снова перешла на шепот. – Он мой первенец, такой ласковый, такой родной. Что я буду делать без него в этом доме? Дымук любит тебя, Айсэт. Наши детки любят тебя и никогда не обижают. Ты же вылечишь его?
Айсэт смотрела в пол. В пламени очага плясали тени: ее, Чаж, тетушки. Тени низенького трехногого стола, котла и цепи, жерновов ручной мельницы, домашней утвари, перекладин под крышей, на которых размещались седла, большие деревянные блюда и связки трав, узкой кровати Дымука. И его самого. Тень мальчика нитью вилась по полу. И по ней Айсэт куда лучше, чем по горячему лбу и холодным рукам и ногам Дымука, понимала, что Чаж ошибалась в своих предположениях о дурном глазе, а тетушка Гаши права, говоря о смерти. Завтра утром девушки, которые нарушили покой дома смехом, огласят его воем и причитаниями.
– Уведи тетушку, – приказала Айсэт. – Заговоры не помогут.
Чаж вцепилась в ее ладонь. Пламя очага коверкало черты, на лице молодой матери застыла маска страха.
– Делай.
Чаж двигалась бесшумно. Присела рядом со свекровью, что-то сказала на ухо, заглядывая в глаза. Раз, второй, третий. И тетушка Гаши поднялась, качнув животом, в два шага добралась до порога и вышла в теплый вечер. Айсэт не спросила, что именно шепнула Чаж тетушке Гаши. Она привыкла к тому, что по велению Гумзага люди покидали дом больного. Находили нужные слова, чтобы исчезнуть, предоставить колдуну творить свою магию, не хотели видеть пляску жизни и смерти, в которую так легко вовлечься. Тетушка, как и прочие, боялась демонов, в дикой жажде крови преследующих рожениц и детей до трехлетнего возраста. Боялась нагучицы [2] , наверняка накормившей ее внука молоком своих железных грудей. И обманщицы-лисицы, что могла принять облик Чаж и заколдовать ребенка, чтобы утащить его в лес. И неопытной ведьмы, которой нечем было напугать всех этих голодных созданий земли, разве что собственным лицом.
2
Нагучица – злая ведьма-людоедка. Уродливая, дряхлая и горбатая старуха с железными зубами и грудями, закинутыми за спину.
Чаж
– Держи его за плечи, – распорядилась Айсэт. – Покажется, что сил больше нет, – не отпускай. Услышишь голоса – не отвечай. Увидишь, что я падаю, – не вздумай поднимать. Как закончу, сядешь к его голове. Я уйду, и ты не окликнешь меня. Повтори!
Пар, смех, угрозы и просьбы выветрились из головы Айсэт, пока Чаж повторяла ее распоряжения. Она почти упустила последний вопрос Чаж: «Этому тебя Гумзаг научил?» – и едва удержалась, чтобы не признаться: «Нет».
Айсэт наступила на тень Дымука. И провалилась в нее.
Голубая дымка приняла Айсэт, обернулась водой, утянула в глубину. Айсэт никак не могла привыкнуть к холоду и мраку, которые накрывали ее, стоило вступить в тень больного. Она колотила руками и ногами, рвалась на поверхность, но тело оставалось неподвижным. Вода тянула в черноту, что расползалась по голубому простору. Айсэт закрыла глаза, позволяя темноте пробраться в нее, затем открыла и приказала телу слушаться. «Утонешь», – на разные лады бормотали воды.
Айсэт наступала на тень, и та разливала под ней воды болот. Густо-голубые у поверхности и черные в глубине, они были знакомы всем в ауле. Смрадные и губительные для всего живого, болота определили название Гнилых земель и существование несчастных, рожденных в их пределах. Но никто в деревне Айсэт не подозревал, что эти воды они носили и в тенях, следующих за ними по пятам. Носили вместе с часом своей смерти.
«Утонешь, – повторялось знакомое обещание, пока Айсэт погружалась во мрак недуга, утягивающего Дымука прочь от матери. – Мы всегда будем с тобой».
Айсэт чувствовала сопротивление воды, разгоняла пузыри воздуха, застилающие обзор. Порой тени показывали прошлое, но у Дымука прошлое меньше капли в этом черноводном пространстве. Если он и помнил что-то, горячка болезни вытеснила воспоминания. Воды дарили ему мягкое тепло, а течение звало отдохнуть от боли и судорог.
Дымук тонул быстрее Айсэт. Она теряла очертания его тела, окруженного слабой белой дымкой. Тусклый свет не принадлежал болоту, он исходил от Дымука. Малыш отдавал себя миру теней. Не тянул наверх рук, не дергал ногами, тонул ровной веточкой, покорной судьбе. Айсэт снова закрыла глаза – нужно было принять воду мальчика, уговорить не выталкивать ее прочь. И предложить то, к чему Дымук захочет стремиться. Умирающие забывали о связи с землей. Смерть приходила с лаской, с ночным шепотом звезд и свежим воздухом гор вместо страданий. Воинам обещала славу, матерям – детский смех, сыновьям – материнский взгляд, дочерям – отчий дом и первую, почти запретную любовь. Детям – колыбельную, которую они услышали, впервые войдя в этот мир. Айсэт должна была спеть Дымуку колыбельную раньше смерти. Вот и глотнула черной воды, что пахла настоями, которыми Айсэт отгоняла хворь, и ощутила, как болезнь Дымука входит в нее. Воды тоже пели. Множество голосов переполняло тело ребенка: «Ты останешься один, никто не полюбит тебя. Тебя оторвут от матери и отца и бросят в чужие руки». Болото твердило ему о скором уходе из семьи, и в Айсэт пробирался холод страха – Дымук верил голосам, и душа его нуждалась в защите темных вод: «Здесь никогда не бывает одиноко. Мы всегда рядом с теми, кто вверяет нам душу».
Тело Дымука расслабилось. Зато напряглась Айсэт, она не могла тратить время попусту:
В люльке детской кот дремал,Сладкий сон к себе позвал.Сладкий сон кота позватьОбещает к сыну мать…Вода подсказала Айсэт колыбельную, которую пела Чаж, когда Дымук родился. Как подсказала и то, что в ее шепотках вовсе нет лжи: пройдет три года – и, согласно традициям, Дымука отправят в другую деревню, воспитываться в чужой семье, засыпать под песню чужой матери, если, конечно, она захочет ему петь.