День твоего рождения
Шрифт:
– Кому молиться-то?
– крикнула бабка и повторила, чтоб получше ее слышали: - Кому молиться-то? Ему?
Рукой в бога ткнула, который на иконе нарисован, будто никак понять не могла, удивляясь будто - уж и вправду, не богу ли мама ей советует помолиться.
– Ему?!
– крикнула.
– Ему?!
– И со смеху затряслась.
– Да он деревянной. Не слышит он, нарисованной!
Толик подумал, бабка рехнулась, кто его знает, может, вот так и сходят с ума. Только что покорно головой перед иконой кивала, шевелила губами,
А бабка по комнате пробежалась, будто разгон набирая, и снова крикнула.
– Нет, - крикнула, - ему я молиться не стану! Я другому богу помолюсь! Который слышит! Который по земле ходит! Партейному я богу помолюсь, чтоб навел порядок среди свово большевика! А то ходют тут безоштанные, женются, детей рожают, а потом семьи бросают. И коммунисты еще!..
«Вот тебе и с ума сошла!
– подумал Толик, снова ему тяжко стало, душно.
– Вот она как, значит, в бога-то своего верила, крестилась усердно. Враки, значит, все это были, враки. Представление одно. Везде представление…»
Толик вспомнил - игрушка у него была, перевертыш. В желобке таком куколка катается с шариком внутри. Желобок наклонишь, шарик в куколке покатится, и она только упадет - сразу поднимается и снова улыбается, потому что у куколки две головы, два лица. Перевернется куколка - и снова стоит, перевернется - и стоит. Перевертыш.
Вспомнил Толик эту игру и куколку с бабкой Шурой сравнил. Перевертыш бабка. Перевернется - и как ни в чем не бывало.
Только что богу молилась, вид делала, будто верит в него, а теперь перевернулась и вон как говорит! И хоть бы что ей! Ни стыда, ни смущенья в ней ни вот столечко, будто ничего не случилось, будто не обругала она только что своего бога.
Вдруг Толик возле себя бабку увидел. Снова пристальные ее глазки, просверливающие насквозь, в него уперлись. Тетрадку в клеточку бабка ему протягивает. Улыбается каменной улыбкой. Губами от удовольствия чмокает.
Толик не понял, чего это бабка от него хочет, взглянул на маму. Мама, все бледная, ему головой кивнула: мол, да, мол, так и надо.
– Возьми-ка ручку-то, обмакни в чернилы, - поет бабка и гладит Толика по голове липкой ладонью.
Опять, значит, гадость будет, так и жди. Но обмакнул Толик ручку, писать приготовился.
Подперла бабка кулачком щеку, проговорила не торопясь, диктуя:
– Товаришши партейной комитет! К вам обращается сын коммуниста Боброва, который бросил свою семью и меня…
Толик ручку выронил, встал.
– Пиши, пиши, - сказала ему бабка и кивнула.
И мама тоже кивнула, соглашаясь с бабкой.
Толик шагнул от стола к вешалке, стал шубу с крючка стягивать и услышал, как замок в двери щелкнул. Поднял голову, увидел бабку с ремнем в руках.
Потом бабка расплылась, будто в тумане, и сквозь слезы, изо всех сил сдерживаясь, чтоб не зареветь, Толик сказал:
– Не буду!.. Ни за что не буду!..
Бабка шагнула к Толику и хлестнула его ремнем по спине. Толик онемел и стоял минуту, открыв рот, все соображая, что же случилось. Потом, собравшись пружиной, кинулся к столу. Он схватил, как гранату, бутылочку чернил и, ожесточась, швырнул ее. Швырнул ее в бабкин угол, в бабкины иконы. Бутылочка грохнула, разрываясь, и чернила синим киселем поплыли по стене. Не попал Толик в икону.
И тогда бабка хлестнула его ремнем по лицу. Щека у Толика сразу будто отнялась. Больно не было, нет, просто Толик не чувствовал теперь своего лица - оно стало твердым, деревянным будто и жарким, - и он засмеялся. Толик смеялся, а бабка била и била его, ожесточась, сжав губы в тонкую синюю полоску.
Толик все смеялся, и вдруг он увидел мамино лицо.
Она стояла перед ним, и у нее не было ремня.
– Пиши!
– сказала она ему, и лицо у мамы походило на бабкино.
– Пиши, сынок, пиши!
– Предательница!
– прошептал Толик, и бабка снова ударила его.
Молнии сверкали в комнате - они слепили Толика, они шатали его, и уже звенело в ушах, будто лопались какие-то струны.
Толик снова увидел мамино лицо. Он обрадовался было - ну не может, не может же мама вот так стоять и глядеть, как бьет его бабка!
И, шатаясь от слепящих ударов, Толик спросил - не крикнул, нет, а спросил негромко и вопросительно:
– Мама? Мама?..
– Пиши!
– сказала мама.
– Так надо!
Все оборвалось в Толике. Пустота. Одна пустота и звон, нарастающий, гудящий звон…
Словно в тумане, медленно шевеля ватными ногами, он приблизился к качающемуся столу и, не помня ничего, взял ручку.
– Ну, - сказала бабка, - пиши!
– И голос у нее был ласковый, будто ничего и не было, будто просто уговаривала она Толика.
Он подвинул тетрадку и вывел слова, которые проскрипела бабка: «Товарищи партийный комитет… к вам обращается сын коммуниста Боброва, который бросил свою семью и меня… Верните мне, товарищи партийный комитет, моего папу…»
Он пишет с ошибками и уронил уже в тетрадь не одну тяжелую кляксу… Но ни мама, ни бабка не ругают его, а гладят по голове, но Толику все равно, что они там делают.
Они дают ему рюмочку с желтоватой водичкой, и Толик пьет ее, с трудом разбирая терпкий запах валерьянки.
Он пьет ее, потом ест какую-то еду, и ему все равно теперь что делать. Все равно…
Ему все равно, что бабка, заклеив в конверт письмо, одевается и идет на улицу, к почтовому ящику…
Он остается один с мамой, и она смотрит на Толика больными глазами. Но он не видит этого.
Ему все равно…
13
Всю ночь под воскресенье шел снег, и Толик, проснувшись рано, когда за окном еще густо синел ранний рассвет, подошел к окну и долго смотрел на медленно падающие хлопья.