День возмездия. В лабиринте грехов (сборник)
Шрифт:
– О нет, – поспешил возразить он. – Ведь это ваш дом. Как я вам уже говорил, он будет составлять часть наследства, принадлежащего вам по праву как вдове моего отца.
– А если я откажусь от него, – ее голос задрожал, – если я откажусь от всего, – каким холодным и недоступным казался он ей, – тогда вы вернете мне ваше уважение, тогда вы будете меня…
– Вы придаете моему мнению слишком большое значение, – прервал он ее, чтобы избежать нелюбезного ответа. – Я вас убедительно прошу не руководствоваться в своих поступках соображениями о том, как я на них посмотрю и что о них подумаю. Ваше положение вдовы моего отца ставит вас совершенно
Она не могла дольше скрывать своего страдания.
– Вы не считаете себя вправе выразить мне ваше участие, сочувствие, вашу любовь, наконец? Вы это хотите сказать?!
Слово было сказано и произвело неизгладимое впечатление – оба замолчали. Но потом оба вздохнули свободнее: она – потому что ей доставила облегчение возможность дать исход чувству, так долго таившемуся у нее в груди, он – потому что это давало ему повод приступить к объяснению.
– А если бы даже и так, – ответил он с видимым равнодушием, – то для нас это лучший исход. Я могу себе позволить питать нежные чувства только к своим родственникам и друзьям. Для меня не должно существовать больше счастья любви. В этой области я не имею права располагать своей судьбой.
Она посмотрела на него широко открытыми, испуганными глазами; в первый раз он почувствовал, что его тронула ее красота. Как смягчить удар, который должен был поразить ее? Как объяснить ей все, не оскорбив ее до глубины души?
С мрачным видом он вынул письмо своего отца и протянул ей.
– Что это? – воскликнула она. – Неужели новое несчастье?..
– Я не знаю, из каких ложных предположений исходил мой отец, – ответил он. – Это его последняя воля, выраженная им, как мы наверняка знаем, всего за несколько часов до смерти.
Она стала читать, бумага дрожала в ее руках, щеки побледнели, блеск глаз выдавал ее возбужденное состояние.
– Кто эта Натали Уэлвертон? – воскликнула она.
– Не знаю и никогда не слыхал ее имени раньше.
– Чужая, незнакомая, – с выражением бесконечного удивления произнесла она. Ее проницательный взор хотел, казалось, прочесть в глубине его души. – Но ведь это неслыханная тирания, – прибавила она тихо и с возмущением. – Не можете же вы считать себя обязанным выполнить это странное требование? Это было бы жестоко. Сам отец освободил бы вас от этого.
Лицо его было строго и холодно.
– Я никогда не поступлю против воли отца. Иначе я не могу ни сам быть счастливым, ни дать кому-либо счастье. Моя будущая судьба решена, не пытайтесь ее изменить.
Она посмотрела на него и поняла, что решение его непоколебимо. Последние слова ее покойного мужа были приговором как для Стенхопа, так и для нее.
Неужели он никогда не любил ее, неужели она заблуждалась, когда думала, что он разделял ее чувство? Какой дурной и достойной презрения должна была она тогда казаться в его глазах! Нет, нет, это было невозможно, она не могла бы так ошибиться. Наверняка он питал к ней нежные чувства, иначе ей ничего не оставалось как умереть от стыда и раскаяния. Но на его лице она не могла прочесть того, что ей хотелось. Правда, оно ясно отражало душевные муки и отчаяние, но не она являлась их причиной; казалось, между ними была пропасть. Другое горе наполняло его душу, у него были иные утраты и разочарования, о которых она не знала. Вдруг как молния блеснула в уме ее мысль; через минуту эта мысль обратилась в уверенность
– Я сделала большую ошибку, теперь я это ясно вижу. Меня глубоко огорчает, что последствия этой ошибки пали на вас. Я не совсем эгоистка и охотно пожертвовала бы жизнью, чтобы избавить вас от незаслуженного страдания. Но довольно слов. Вы никогда не простите мне моего безумия, и я никогда не забуду своего стыда. Воспоминание о нем и теперь заставляет меня краснеть. Я хотела бы доказать вам, Стенхоп, что я теперь понимаю в настоящем свете наши отношения. Я прошу у вас дружбы, я прошу только позволения принять участие в вашей судьбе. На это, несмотря на мою молодость, дает мне право наше родство. Мое сочувствие вашему горю научит меня…
Он увидел на глазах ее слезы и смягчился.
– Как вы добры! – горячо воскликнул он.
Она покачала головой.
– О нет, до сих пор я жила суетной, светской жизнью, но я хотела бы быть доброй. Если вы доверчиво отнесетесь ко мне, это будет мне лучшей помощью. Скажите, я знаю эту девушку?
Голос ее звучал мягко, но он испуганно отшатнулся.
– О ком вы говорите?
– О девушке, которую вы любите.
Он взглянул на нее удивленно, почти гневно, но она, зайдя так далеко, решила уже не отступать.
– Вы любите, иначе ваше горе не было бы так сильно, так безмерно. Не любопытство заставляет меня спрашивать вас об этом, а желание дать вам высказаться и тем облегчить сердце, снять с него невыносимую тяжесть. Если у вас есть кто-нибудь другой, перед кем вам легче высказаться, тогда… – Ее страдальческая улыбка заставила сжаться его сердце.
Большими шагами ходил он взад и вперед по комнате и наконец остановился перед ней.
– Я люблю всем сердцем одну молодую девушку, – сказал он, по-видимому, спокойно. – Я любил ее еще до моего путешествия в Европу.
Она поняла, что он хотел этим сказать, и густая краска залила ее щеки и лоб. Тогда они еще не были знакомы.
– Вы никогда не говорили об этом, – прошептала она.
– Нет, о мечте не говорят.
– Так это была только мечта?
– Мечта могла бы сделаться действительностью, если бы не стояло на пути вот это.
Он указал на письмо своего отца.
– Расскажите мне все…
Он подвел ее к дивану, но сам не сел. Возможно ли? Он будет говорить о ней и с этой женщиной? Он не понимал себя и вместе с тем, глядя в серьезные, внушающие доверие глаза молодой вдовы, находил вполне естественным то, что он исполняет ее просьбу.
– Я встретился с нею год назад за городом. Вы ее не знаете, ее не зовут Натали Уэлвертон.
– Она молода и хороша?
– Еще очень молода. Белокурая, нежная, как снежинка…
– Только не такая холодная, – отозвалась Флора, бросив взгляд на красивого темноволосого молодого человека, так мало ценившего ее красоту.
– Она влекла меня к себе своей женственной прелестью, но совершенно бессознательно, – продолжал Стенхоп после некоторой паузы, – потому что она еще дитя. И все же с первого взгляда она покорила мое сердце.