День за днем

Лукарелли Карло

Он свернул к автогрилю. Миновал ряд грузовиков, припаркованных у края площадки, и прибавил скорость чтобы занять свободное место под соломенным навесом: «пунто», которая метила на это место, остановилась, пропуская трех ребятишек, спешивших на заливистый рев автобуса, готового тронуться в путь. Выйдя из машины, увидел, что «пунто» застыла в проходе, рыча от бешенства, и вынул из-за противосолнечного козырька на ветровом стекле белую с красным полицейскую эмблему: вертел ее в руках, будто бы разглядывая, пока «пунто» с жалобным всхлипом не двинулась на поиски другой парковки.

– Вот гад, – заметил Матера.

– Ну, выходите, я закрываю, – проговорил Саррина, вставляя ключ в скважину дверцы. – Теперь можешь курить свое средство против

насекомых.

– Сарри, ты ни черта не смыслишь в сигарах. Такую сигару нельзя курить на ходу…

Грация вылезла из машины. Встала на цыпочки, подняла руки, потянулась, чтобы размяться, потом вспомнила о пистолете и одернула футболку с длинными рукавами. Сделала знак Саррине, чтобы тот на минутку открыл машину, забрала оттуда куртку, повязала ее вокруг бедер, передвинув назад кобуру с «береттой». Потом следом за товарищами вступила на пандус, ведущий к автогрилю.

Там было полно народу. Все замерзшие, дрожащие в легкой одежде, застигнутые врасплох внезапным приходом осени.

– Тебе кофе? – рявкнул Саррина из очереди в кассу, и Грация кивнула, а также показала большим пальцем куда-то назад, что должно было означать: «Мне в уборную».

Обойдя банкомат и спускаясь по лестнице, ведущей к туалетам, она вдруг подумала, что человек, которого они ищут, может быть здесь, как и в любом другом месте. Эта мысль мучила ее, щекотала изнутри, заставляя испытывать некоторое сладострастие. Обычно бывало не так. Обычно перед внутренним взором вставало какое-то лицо, пусть старое не по годам, как у Провенцано, похабное, как у Бруски, странное, как у Альери; все равно возникало лицо, на котором можно было сосредоточиться, все время смотреть на него, даже с закрытыми глазами. На этот раз – нет. На этот раз преступником мог быть любой мужчина в возрасте от двадцати до шестидесяти лет, не выше метра восьмидесяти и не ниже метра шестидесяти пяти. Любой. Шофер грузовика в коротких штанах, шлепанцах и с желтой пластмассовой барсеткой под мышкой. Коммивояжер в пиджаке, смятом посередине спины, и в скомканном галстуке, поверх которого был надет ремень безопасности. Даже водитель автобуса в синей рубашке, который, поднимаясь по лестнице, стряхивает воду с рук. Любой. Однажды она уже гонялась за призраком без лица и поймала его. Поймает и на этот раз.

Ощущение тревоги не прошло даже в туалете, где были одни женщины, куда человек, которого они ищут, никак не мог зайти. Грация, как всегда, выбрала последнюю кабинку, в глубине, и закрыла за собой дверь. Спустила до колен эластичные брюки и трусы, придерживая их рукой, следя, чтобы не выпал пистолет. Другую руку завела за спину, задрала футболку и куртку, присела над унитазом так, чтобы не касаться голым телом пожелтевшего фарфора, и пока она пребывала в этой позе, неудобной, но единственно возможной, внезапно и без всякой видимой причины вернулась та мысль, которая не давала покоя в машине.

Саррина с Матерой разговаривали у стойки, Матера тряс головой, а Саррина спрашивал:

– Знаешь, сколько итальянских простаков женится на кубинках?

Грация пробивалась сквозь толпу молодых людей, которые выстроились в кассу, почти разделив надвое автогриль. То были болельщики какой-то команды, в шарфах, футболках и шапочках одного и того же цвета; один загородил ей дорогу, заплясал перед ней, потрясая кулаками. Грация отпихнула его так резко, что парень схватился за стойку с газетами, чтобы не упасть.

– Эй, краля! Нервная, что ли? А может, у тебя твои дела, а?

– Кофе стынет… – заметил Саррина, когда она подошла.

– Черт с ним, с кофе, – отмахнулась Грация. – Мне кое-что пришло на ум.

– Что именно? – спросил Матера.

– Сумка. И вещи, которые внутри. Ни одного отпечатка, верно? Все чисто…

– Да, – подтвердил Саррина. – И что?

– А то, что мы считаем, будто этот тип забыл свою паскудную сумку, – а если нет? Если он оставил сумку нарочно, чтобы мы ее нашли? Потому-то он и уничтожил все

отпечатки – потому что знал: мы найдем его проклятую сумку.

– Но зачем это ему? – спросил Саррина.

Он сжимал в руке ключи от автомобиля. Грация схватила ключи и ринулась к выходу, забыв даже, что придется пробежать весь автогриль: супермаркет с колбасами и сырами, газетные стойки, полки с видеокассетами. В машине натянула рукава футболки на пальцы, наподобие перчаток, расстегнула молнию на сумке и вывалила все, что там было.

Если он уничтожил отпечатки, значит, хотел, чтобы эти предметы нашли.

А раз он хотел, чтобы эти предметы нашли, следовательно, они имеют какое-то значение. Во всяком случае, один из этих предметов положен сюда не случайно. Он что-то означает.

Очки с диоптриями в кожаном чехле, очень потрепанном. Черная роговая оправа, диоптрии небольшие.

Связка ключей типа «Сиза», пять штук, с разноцветными пластмассовыми брелками. Один ключ длинный, старого образца, к нему привязана веревочка с ярлыком. «Кладовка».

Коричневый джемпер с V-образным вырезом. Грубый. Свалявшийся. Застиранный.

Журнал «Диана, оружие». Охотничий журнал. Ближе к концу уголок страницы загнут, какую-то статью отметили.

Питбуль, самая опасная собака в мире.

Грация уставилась на остромордого пса, который смотрел на нее с разворота. Снимок был такой большой, что на одной странице не поместился, и сгиб проходил как раз посередине морды, одна металлическая скрепка во лбу, другая – под пастью. А главное – глаза располагались не по оси и казались еще более широко расставленными и косыми, чем в действительности. Черные, пронзительные. Блестящие. Как будто смеющиеся.

– Что случилось? – спросил Матера, который пришел первым.

– То, что мы срочно возвращаемся в Болонью, – ответила Грация. – Надо проводить расследование.

Она попыталась расслабиться, откинувшись на спинку сиденья, и вдруг вспомнила того парня из автогриля: «Эй, краля». Боже, ее дела… когда они приходили в последний раз? В прошлом цикл у нее был точный, как часы, и она за неделю чувствовала, когда начнется менструация, но теперь все переменилось. Боже, ее дела. Она стала подсчитывать на пальцах и была так погружена в это занятие, что непроизвольно задрала ноги и оставила отпечатки подошв на новехоньком сиденье машины, взятой напрокат.

Иногда мысли, возникая в голове, произносятся, приобретают форму слов. Они давят на язык, они не существуют, если их не разложить на слоги, не выстроить в речь, не перелить в глаголы, имена существительные и прилагательные, хоть бы даже и в простые шумы. Язык спокойно лежит у нижней челюсти, – кончик его касается зубов, дотрагивается до края верхней десны и вроде бы неподвижен, но это не совсем так. Он вздрагивает, извивается, набухает; слишком слабо, чтобы артикулировать вовне, но вполне достаточно, чтобы слова звучали в мозгу: итак, теперь сделаем это, я ему говорю – послушай, во-первых, во-вторых, черт побери, нужно купить новую рубашку – и все слова произносятся одним и тем же беззвучным голосом, он всегда одинаков, погружен в молчание, и лишь иногда по нему от дыхания пробегает рябь. Не всегда они гладкие и связные, эти мысли, приобретшие словесную форму; иногда они спотыкаются, застревают на одном и том же без конца повторяемом слове, трепещут на языке и возвращаются вспять, начинаются снова, связываются в фразу и опять обрываются; нечто вроде мантры, которая, если ее не сдвинуть с мертвой точки, навевает сон, зачаровывает, развоплощает мысль. Но когда препятствий нет, речь разворачивается стремительно с начала и до конца, отдается невольно в полости рта, и ты вдруг ловишь себя на этих размышлениях, потому что, хотя губы и плотно сжаты, даже склеились от молчания, и ни единый звук сквозь них не проникает, языку больно, он устал, напряжен в том месте, где слова выскальзывают из горла. Так бывает и во время молитвы.