Дэнс, дэнс, дэнс

Мураками Харуки

В тени кокосовых пальм мимо прошли две девчонки, рука об руку, в одинаковых черных бикини. Ступая, как кошки, разгуливающие по забору. Шагали они босиком, а их бикини напоминали какие-то хитрые конструкции из крошечных носовых платков. Казалось, подуй посильнее ветер — и всё разлетится в разные стороны. Распространяя вокруг себя странную, почти осязаемую ирреальность — словно в заторможенном сне — они медленно прошли перед нами справа налево и исчезли.

Брюс Спрингстин запел “Hungry Heart”.[59] Отличная песня. Этот мир еще не совсем сошел на дерьмо. Вот и ди-джей сказал — “классная вещь”… Покусывая ногти, я глядел в пространство перед собой. Там по-прежнему висело в небе судьбоносное облако в форме черепа. “Гавайи”, — подумал я. Все равно что край света. Мамаша хочет подружиться с собственной дочкой. А дочка не хочет никакой дружбы, ей нужна просто мать. Нестыковка. Некуда деться. У мамаши бойфренд. Бездомный однорукий поэт. И у папаши тоже бойфренд. Голубой секретарь по кличке Пятница. Совершенно некуда деться.

Прошло минут десять — и Юки расплакалась у меня на плече. Сначала совсем тихонько, а потом в голос. Она плакала, сложив на коленях руки, уткнувшись носом в мое плечо. Ну еще бы, подумал я. Я бы тоже плакал на твоем месте. Еще бы. Отлично тебя понимаю.

Я обнял ее за плечи и дал наплакаться вволю. Постепенно рукав моей рубашки вымок насквозь. Она плакала очень долго. Ее рыдания сотрясали мое плечо. Я молчал и лишь обнимал ее покрепче.

Два полисмена в черных очках пересекли стоянку, поблескивая кольтами на боках. Немецкая овчарка с высунутым от жары языком повертелась перед глазами, изучая окрестности, и куда-то исчезла. Пальмы все качали на ветру широкими листьями. Рядом остановился небольшой пикап, из него вылезли широкоплечие самоанцы со смуглыми красавицами и побрели на пляж. “Джей Гайл'з Бэнд” затянули по радио старую добрую “Dance Paradise”.

Наконец она выплакала все слезы и, похоже, чуть-чуть успокоилась.

— Эй. Не зови меня больше принцессой. Ладно? — проговорила Юки, не отрывая носа от моего плеча.

— А разве я звал?

— Звал.

— Не помню такого.

— Когда мы из Цудзидо вернулись. Тогда, вечером, — сказала она. — В общем, больше не называй меня так, о'кей?

— Не буду, — сказал я. — Клянусь. Именем Боя Джорджа и честью “Дюран Дюрана”. Больше никогда.

— Меня так мама всегда называла. Принцессой.

— Больше не буду, — повторил я.

— Она всегда, всегда меня обижает. Только не понимает этого. Совсем. И все равно меня любит. Правда же?

— Сто процентов.

— Что же мне делать?

— Остается только вырасти.

— Но я не хочу!

— Придется, — сказал я. — Все когда-нибудь вырастают — даже те, кто не хочет. И потом — со всеми своими обидами и проблемами — когда-нибудь умирают. Так было с давних времен, и так будет всегда. Не ты одна страдаешь от непонимания.

Она подняла заплаканное лицо и посмотрела на меня в упор.

— Эй. Ты совсем не умеешь пожалеть человека?

— Я пытаюсь, — ответил я.

— Но у тебя отвратительно получается…

Она скинула мою руку с плеча, достала из сумки бумажную салфетку и высморкалась.

— Ну, что!.. — сказал я громким, реалистичным голосом. И тронул машину с места. — Давай-ка поедем домой, искупаемся. А потом я приготовлю что-нибудь вкусненькое — и мы с тобой поужинаем. Уютно и вкусно. Как старые добрые друзья…

* * *

Мы проторчали в воде целый час. Плавала Юки отлично. Заплывала подальше в море, ныряла вниз головой и болтала ногами в воздухе. Накупавшись, мы приняли душ, сходили в супермаркет, купили мяса для стейков и овощей. Я пожарил нежнейшее мясо с луком и соевым соуом, приготовил овощной салат. Соорудил суп мисо, зарядил его зеленым луком и соевым творогом. Ужин вышел очень душевным. Я открыл калифонийское вино, и Юки тоже выпила полбокала.

— А ты классно готовишь! — с интересом заметила Юки.

— Да нет, не классно. Просто выполняю то, что нужно, старательно и с любовью. Уже этого достаточно, чтобы получалось что-нибудь необычное. Смотря какую позицию сразу занять. Если делаешь что-нибудь старательно и с любовью — до какой-то степени заставляешь и других это полюбить. Если стараешься жить легко и уютно — до какой-то степени так и живешь. Легко и уютно.

— А с какой-то степени уже бесполезно?

— А с какой-то степени — уже как повезет, — сказал я.

— Здорово ты умеешь вгонять людей в депрессию, — покачала она головой. — А еще взрослый!

Мы убрали со стола в четыре руки, вышли из отеля и отправились шататься по авеню Калакауа. Вся улица галдела и только начинала зажигать ночные огни. Мы заглядывали в лавчонки и магазинчики, сменявшие друг друга в хаотическом беспорядке, что-то примеряли, к чему-то приценивались, слонялись по улице и разглядывали прохожих. И наконец устроили привал в особо людном месте — пляжном баре отеля “Ройял Гавайан”. Я заказал себе “пинья-коладу”, попросил для Юки фруктовый сок. И подумал: вот, наверно, именно такую “ночную жизнь больших городов” и не переносит наш приятель Дик Норт. Я же — переношу, и довольно неплохо.

— Ну, и как тебе мама? — спросила Юки.

— Если честно — я плохо понимаю людей при первой встрече, — ответил я, хорошенько подумав. — Обычно мне нужно время, чтобы все обдумать и сделать о человеке какие-то выводы. Такой уж я тугодум…

— Но ведь ты разозлился, так?

— Да ну?

— Ну да. У тебя же на лице все написано.

— Ну, может быть… — сдался я. И, посмотрев на море, отхлебнул “пинья-колады”. — Раз на лице написано — может, и правда разозлился немного.

— На что?

— На то, что ни один из людей, которые должны за тебя отвечать, делать этого, похоже, не собирается… Хотя злился я, конечно, зря. Никаких полномочий на злость мне никто не давал, да и тут уже злись не злись — все равно никакого толку.

Юки взяла с тарелки соленый крендель, откусила от него и захрумкала.

— Ну вот. Никто не знает, что делать. Все говорят: “нужно что-то делать”, но что именно — не понимает никто. Так, что ли?

— Выходит, что так… Никто не понимает.

— А ты понимаешь?