Деревенские повести
Шрифт:
Эта борьба была еще довольно жаркой на свадьбе Жермена. Было вопросом чести, с той и с другой стороны, захватить или защитить очаг Гилеты. Огромный железный вертел вертелся, как винт, в сильных кулаках, которые его друг у друга отбивали. От пистолетного выстрела загорелся небольшой запас конопли в кудели, которая висела на решетке у потолка. Это новое развлечение отвлекло внимание, и, в то время как одни торопились потушить этот зачаток пожара, могильщик, который влез, никем незамеченный, на чердак, спустился оттуда по трубе и схватил вертел в ту минуту, как волопас, защищавший его у очага, поднял вертел над своей головой, чтобы его у него не вырвали. За некоторое время до приступа матроны позаботились потушить огонь, из боязни, чтобы, отбиваясь, кто-нибудь в него не попал и не обжегся. Шутник-могильщик,
После этого было много смеха и хвастливых споров. Каждый показывал следы полученных тумаков и, так как часто они были нанесены рукою друга, никто не жаловался и не сердился. Коноплянщик, наполовину раздавленный, потирал себе поясницу и говорил, что она мало его беспокоит, но что он протестует против хитрости своего кума-могильщика, и что, если бы он не был наполовину мертв, никак не удалось бы так легко захватить очаг. Матроны подметали пол, и порядок восстанавливался. Стол покрывался жбанами нового вина. Когда все вместе выпили и немного передохнули, жениха, вооруженного палочкой, вывели на середину комнаты, и он должен был подвергнуться новому испытанию.
Во время сражения мать, крестная мать и тетки спрятали невесту и трех из ее подруг, они усадили этих четырех девушек на скамью в отдаленном углу комнаты и покрыли их большой белой простыней. Трех этих подруг выбрали одного роста с Мари, и чепцы их были одинаковой высоты, а когда простыня закрыла их головы и закутала их ноги, то их невозможно было отличить одну от другой.
Жених мог их коснуться только концом своей палочки и лишь для того, чтобы указать ту, которую он считал своею женой. Ему давали время хорошенько их распознать, но только глазами, и матроны, стоявшие рядом с ним, строго следили, чтобы не было какого-нибудь плутовства. А если жених ошибался, то не мог целый вечер танцовать со своею невестой, а должен был танцевать только с той девушкой, которую выбрал по недоразумению.
Когда Жермен очутился перед этими призраками, завернутыми в один и тот же саван, он очень боялся ошибиться; и действительно, это случалось со многими другими, так как все предосторожности очень тщательно бывали всегда предусмотрены. Сердце его билось. Маленькая Мари пробовала, конечно, громко дышать и немного шевелить простыню, но ее хитрые соперницы делали то же самое, и было столько же таинственных знаков, сколько было девушек под покрывалом. Квадратные чепцы поддерживали это покрывало так ровно, что было невозможно различить форму лба, обрисовывавшегося под его складками.
Жермен, после десятиминутного колебания, закрыл глаза и, вручив свою душу богу, протянул палочку наудачу. Он дотронулся до лба маленькой Мари, которая с торжествующим криком отбросила от себя простыню. Тогда он получил разрешение ее поцеловать и, подняв ее своими сильными руками, вынес ее на середину комнаты и открыл с нею бал, который продолжался до двух часов утра.
После того все разошлись, чтобы вновь собраться в восемь часов. Так как некоторая часть молодежи пришла из окрестностей, и не было для всех постелей, то каждая приглашенная из этой деревни приняла к себе в постель двух или трех юных приятельниц, тогда как парни отправились вытянуться, как попало, на хуторском сеновале. Вы можете себе представить, что они там совсем не спали, а только и думали, как бы им повозиться, подшутить друг над другом, и рассказывали всякие глупые истории. На свадьбах совершенно необходимы три бессонные ночи, о которых никто не жалеет.
В назначенный для отъезда час, после того как поели молочного супа, сильно приправленного для возбуждения аппетита перцем, так как свадебный обед обещал быть обильным, все собрались на дворе хутора. Наш приход был упразднен, и только за полмили от нас можно было совершить свадебный обряд. Была чудесная свежая погода, но дорога была очень испорчена, и потому все запаслись лошадьми, и каждый мужчина должен был взять к себе на лошадь молодую или старую спутницу. Жермен поехал на Серке, которая была хорошо вычищена, заново подкована и разукрашена лентами; она била ногою землю и пускала огонь из ноздрей. Он отправился за своей невестой в ее хижину вместе со своим шурином Жаком, ехавшим на старой Серке и взявшим к себе на лошадь добрую тетушку Гилету, тогда как Жермен с торжествующим видом привез с собою на двор свою маленькую дорогую женку.
Затем веселая кавалькада пустилась в путь, сопровождаемая бегущими детьми, которые стреляли из пистолетов и пугали выстрелами лошадей. Тетушка Морис села в маленькую тележку вместе с тремя детьми Жермена и гудошниками. Они открывали шествие под звуки инструментов. Малютка-Пьер был так хорош, что бабушка была вся преисполнена гордости. Но живой ребенок не мог долго усидеть рядом с ней. На одной остановке, которую нужно было сделать на полпути, перед тем как пуститься в трудный переход, он улизнул и побежал умолять отца, чтобы тот посадил его перед собою на Серку.
— Ну, нет, — ответил Жермен, — это навлечет на нас дурные шутки! Не нужно этого.
— Меня нисколько не беспокоит, что будут о нас говорить жители Сен-Шартье, — сказала маленькая Мари. — Возьмите его, Жермен, прошу вас: я буду им гордиться еще больше, чем своим свадебным убором.
Жермен уступил, и Серка, в торжественном галопе, вынесла это прекрасное трио в общие ряды поезжан.
И, действительно, жители Сен-Шартье, хотя и были они большими насмешниками и даже немного задирами по отношению к окрестным приходам, присоединенным к ним, и не подумали, однако, смеяться, увидав такого красивого новобрачного, такую хорошенькую новобрачную и ребенка, которого не отказалась бы иметь и жена короля. У Малютки-Пьера был полный костюм из сине-василькового сукна и такой кокетливый, коротенький красный жилет, что он спускался лишь немного ниже подбородка. Деревенский портной так сильно вырезал ему проймы, что он не мог соединить вместе своих маленьких ручонок. И как же он был горд! У него была круглая шляпа с черным с золотом шнуром и павлиньим пером, которое лихо торчало из пучка перьев цесарки. Букет цветов, больше его головы, покрывал ему плечо, а ленты развевались до самых его ног. Коноплянщик, который был также и цырюльником, и местным парикмахером, подстриг ему волосы в кружок, закрыв голову миской и состригая все, что оттуда выглядывало: непогрешимый способ для верной работы ножниц. Разряженный таким образом, бедный ребенок был безусловно менее поэтичен, чем с длинными, развевающимися волосами и со своей бараньего шкурой наподобие Иоанна Крестителя; но он этого не думал, и все любовались им, говоря, что он имеет вид маленького мужчины. Его красота торжествовала над всем, и над чем действительно не восторжествует несравненная красота детства!
Его маленькая сестра Соланж надела в первый раз в жизни высокий чепец взамен ситцевого чепчика, который носят обыкновенно маленькие девочки до двух или трех лет. И какой еще чепец! — более высокий и более широкий, чем все туловище бедняжки. И какой же красивой она себя считала! Она не смела повернуть головы и стояла, совершенно не сгибаясь, воображая, что ее примут за невесту.
Что касается маленького Сильвэна, он был еще в длинном платьице, и, заснув на коленях своей бабушки, он и не подозревал, что такое свадьба.
Жермен смотрел на своих детей с любовью, и, прибыв к мэрии, он сказал своей невесте:
— Знаешь, Мари, я приехал сюда немного более довольный, чем тогда, когда привез тебя домой из Шантелубских лесов, думая, что ты меня никогда не полюбишь; как и теперь, я взял тебя тогда на руки, чтобы поставить на землю; но я думал, что мы никогда больше не очутимся вместе на бедной, доброй Серке и с этим ребенком на коленях. Знаешь, я так люблю тебя, так люблю этих бедных малюток, я так счастлив, что ты меня любишь и любишь их, и что мои родители тебя любят, и так люблю твою мать и моих друзей, и сегодня всех людей, что мне хотелось бы иметь для этого три или четыре сердца. Правда, чересчур мало одного, чтобы уместить в нем столько привязанностей и столько радостей! У меня от этого будто болит живот.