Деревья без тени
Шрифт:
— А я сегодня в Ленинград уезжаю! — улыбаясь, сказала Вильма. Сказала это, потому что ничего другого сказать не сумела.
— Я знаю. Вернемся, проводим тебя.
— А куда вы?
— Да в ресторан. Поесть чего-нибудь… — Элаббас почесал в затылке. Может, пойдешь с нами?
— Хорошо. Только зайдем на минутку ко мне.
Вильма устроила настоящее застолье: большая жареная курица, закуски, зелень, две бутылки вина…
— Ну? Чем вам не ресторан?! Не хватит, еще что-нибудь сготовлю. Садитесь, чего стесняетесь? У стеснительного, говорят, сына не будет!..
Ишь какая вдруг стала разговорчивая! Сына ей подавай!..
Мы сидели и набивали желудок,
— Писать будешь? — спросил Элаббас.
— А куда?
— До востребования.
— Придешь на почту?
— Понадобится, приду.
— А вдруг не понадобится?
— Хватит голову морочить! — Элаббас сердито взглянул на девушку. Замуж выходить будешь, сообщи. Только не за первого встречного, слышишь? Лучше бы, конечно, своей национальности…
Вильма не ответила. Сидела, опустив голову.
— Национальность… — не поднимая головы, пробормотала она. Националист нашелся!.. Если ты хочешь знать, национальность моя азербайджанка!
Теперь промолчал Элаббас. Сказать ему было нечего.
— Ну хорошо. Давай собирайся!
— Не спеши, и так уеду. Сидим же. До поезда больше двух часов.
А может, мне уйти? Пусть выскажет, бедная, все, что наболело.
— Куда? — Элаббас усмехнулся; я еще и с места не тронулся, а он почувствовал: — Вместе пришли, вместе и уйдем. — Он поднялся со стула. Собирай вещи, Вильма, ждем тебя внизу.
Потом мы сидели в вокзальном ресторане: шампанское, фрукты, тосты… Вильма не выпила ни глотка, это я помню. Еще помню, как мы сажали ее в вагон… Смутно припоминаю, что после этого мы с Элаббасом отправились в другой ресторан. А вот что было дальше?..
Утром второго сентября я открыл глаза и не поверил им: надо мной по всему потолку тянулись трубы, трубы, трубы… Толстые и тонкие, они, как стебли вьюнка, вились по стенам. И еще краны, бесчисленное количество кранов, маленьких и больших: в стену вделан был длинный котел, похожий на нефтяную цистерну, там что-то жарко клокотало… В дверях и сквозь маленькие окошки пробивался солнечный свет. У двери стоял стол, на нем посуда, два чайника: кипятить воду и для заварки… Элаббас стоял поодаль и улыбался, глядя на меня.
— Ну, привет! Что, совсем ничего не понимаешь? Эх ты, сиротинушка!..
Элаббас громко рассмеялся, подошел, пощекотал меня. И сразу вдруг посерьезнев, сказал:
— Баня это, кочегарка. И резиденция твоего друга Элаббаса. Теперь понял? Ничего ты еще не понял. Ладно, вставай, разберешься. Мутит? Я вон чай крепкий заварил… Может, сходишь, помоешься?
Господи, что это он говорит? Кочегарка… Баня… Какая баня? И вообще, какое странное утро… А может, вовсе не утро? Который час?..
— Ты вставай, вставай… Спал неплохо. Хорошо спал. Слава богу, все обошлось… Я сам сдурил — не надо было давать тебе столько пить.
— А что было-то?
— Совсем память отшибло! — Элаббас усмехнулся. — Как к Салиму Сахибу ходили, не помнишь?
— К Салиму Сахибу? — Я вскочил. — Мы были у Салима Сахиба?!
— И этого не помнишь? — Он покрутил головой. — Ну, ты даешь!
— Подожди, подожди… — В памяти что-то смутно начало вырисовываться. Какие-то темные ворота… И еще что-то, похожее на гроб… А-а, лифт!.. А дальше что? Что же дальше?
— И чего тебе взбрело на ум? Заладил: пошли, и все тут. Знаешь, как просил? Слезами плакал… Но все равно вина моя… Я ведь тоже хорош был.
— А что случилось-то? — обреченно спросил я, понимая, что случилось нехорошее.
— Да не бойся, ничего особенного. Сходили и сходили. Ну, малость ты ему вправил мозги… Развезло-то тебя уж потом, когда от него вышли…
— А что я ему говорил?
— Да уж все выложил! Все, что накипело! Ничего, нормально. Я утром сходил к нему, извинился. Можно сказать, помирил вас, он тебе с аспирантурой хочет помочь.
— С аспирантурой? — Я опустился на койку.
— А чего! Сделает… Что ему стоит?.. Между прочим, не такой уж плохой мужик, бывают хуже. Честное слово, ничего… Сегодня утром целый час сидели с ним, разговаривали. Сказал, как проспится, пусть приходит. Зря, говорит, до сих пор не обратился. Мы ж, говорит, земляки…
Господи, да что ж это я натворил! И после такого хамства идти к человеку в дом?.. А что я ему сказал? Ну, хоть убей… Только лицо помню: багровое, глаза вытаращены…
— Ну как, очухался? Да, набрались мы вчера, нельзя столько пить! Элаббас сел рядом, положил руку мне на плечо. — Ты не злись, что обманул насчет трампарка. Я правда хотел туда. Ходил, ходил, говорят: подожди… А тут иду — на двери объявление: требуется кочегар. Пошел к директору… Дельный мужик оказался. Вот работаю. Какая разница — в парке или тут кочегаром? Главное — заработать пока, чтоб какое-то время перебиться, а там видно будет… Подожди, я сейчас.
Элаббас вернулся, держа в руках мою рубашку и брюки… Они были выстираны, выглажены, да так чисто, что и не узнать.
— Видал? — Он аккуратно положил на табуретку мою одежду и вдруг громко расхохотался. — Я тебя от дома Салима Сахиба на горбу тащил. Хорош ты был… — Элаббас покрутил головой, потом опустился на колени и, воздев руки к потолку, произнес с комической торжественностью: — Слава тебе, всеблагой! Если после вчерашних происков шайтана мы еще целы и невредимы, значит, ты и впрямь покровитель сирых и неимущих!..
Я вышел во двор умыться и остановился пораженный — за одну ночь все краски обновились… Солнечный свет был чистый, свежий, прозрачный… Господи, что за чудо? Как это могло случиться? Солнечный свет не взбаламученный ручеек, чтоб отстояться за ночь!..
Двор показался мне знакомым, когда-то я был в этой бане. Но когда и где находится эта баня, вспомнить я не мог, будто память моя, истаяв за ночь, смешалась со светом, состоявшим из белого, красного, желтого, и растеклась по земле: от Баку до самого Бузбулака… И свет этот, вобравший в себя все оттенки радости: белый, оранжевый, красный, был свет моей двадцатитрехлетней жизни. Эти желтые отсветы я каждое утро видел, когда всходило солнце, красным был цвет самого солнца — звонкие, праздничные краски этого мира, которые я то терял, то находил вновь. И в это утро во дворе бани я пребывал в полном согласии с миром. Если бы не одно — если б я не ходил к Салиму Сахибу… Стоило вспомнить об этом, мороз продирал по коже. Как только в памяти всплывало багровое с вытаращенными глазами лицо, где-то в глубине моей души вздымался черный ветер, ветер этот хотел задуть, загасить яркость мира, его белое, желтое, розовое сияние. Но сделать этого он не мог, потому что рядом со мной был Элаббас, а может, еще почему-то, но только в то утро я был спокойный и сильный… И ничего нет зазорного в том, что Элаббас живет и работает здесь, в котельной, зря он скрывал от меня. Это же прекрасно, что можно жить и так: не приспосабливаясь, ни перед кем не сгибая спину… И может быть, именно потому, что я понимал это, мне было так спокойно и легко во дворе этой бани.