Деревянные боги
Шрифт:
Но у тополя круглый ствол, залезть на тополь нереально сложно. И крона начинается совсем наверху, высоко.
Однажды летом мы заночевали у тетки. А рядом с ее домом росли стройные, высокие тополя.
Летняя ночь была такой светлой. Я лежала на кровати и смотрела в окно. Все уже спали, а я нет.
Лежа в уютной постели, слушая сопение родных, я смотрела в окно на тополя. Она качались на ветру, шелестели, словно о чем-то переговаривались.
Мне тогда казалось, время идет так медленно. Ползет. И еще так долго ждать, пока я вырасту. Так долго, целую вечность!
То мгновение с тополями было таким длинным, бесконечным. Это были девяностые. И когда я пыталась сосчитать, в каком году я стану совершеннолетней, то всегда удивлялась – начнутся двухтысячные годы! Новое столетие! О, как это еще нескоро, что даже думать об этом не имеет смысла! Лучше спать!
А сейчас мне тридцать семь лет. И я все еще помню эти шелестящие тополя светлой летней ночью. И сейчас мне хочется, чтобы время для меня замедлилось.
Например, за один день проживать – два. Но внешне для других это – один день.
В моей жизни всё в замедленном действии, с опозданием. Так это выглядит со стороны, для других – «с опозданием». А для меня – в самый раз. В самое мое время. Все случается, когда должно случиться.
Пусть и теперь мое время не торопится. Сейчас мне хорошо. Как хорошо быть мной. Как интересно быть мной. Изнутри и снаружи. Сейчас мне всё как надо. И я сама себе – как надо.
Время, время мое, растягивайся и замедляйся! Спешить нам некуда!
Lovehate
– Отпусти меня, Пермь!
– Сначала ты отпусти меня, Светос!
Вера Некрасова, Лана де Ириарте, Светос, Светильник, Светозавр – видите, вас так много! А я – один!
– Света, ты помнишь тот тягучий год, время суеты и смуты? Когда все было размыто и перемешано, как краски в картине Моне «Ватерлоо»? А в воздухе густым сигаретным дымом висела тревога и страх неизвестного – густой, хоть ножом режь.
Как мы в тот год, в ту долгую зиму, перебрав по крупицам наши счастливые воспоминания, в малейших деталях рассказав о них друг другу, рассматривали каждую из них, приближая к окну, на тусклый зимний свет, поворачивая гранями, очищая от шелухи.
А перебрав, не нашли ничего лучше, как дробить эти крупицы-воспоминания еще мельче – в волшебную пыль.
Чтобы затем ссыпать ее в холщовый, с красной татарской вышивкой мешочек. И уехать в Ильин день далеко-далеко за город, возможно, туда, где когда-то жили вогулы с горящими глазами? Так далеко, чтобы добраться туда можно было только к ночи.
Там, в глухом местечке, оставив скудные вещи в деревянном доме у какой-нибудь восьмидесятилетней Параскевы Пятницы, выйти в дикое поле, ночью, когда уже воздух жадно всасывает, как диковинку, сигаретный дым, и, раскрыв мешочек, пустить волшебную пыль по ветру.
Выдержать паузу, выкурить последнюю сигарету. И уйти по росе, не оглядываясь, навсегда с того поля. Говоря впоследствии что-нибудь этакое:
– Время стерло воспоминания в волшебную пыль, а ветер – развеял по свету!
Так вот, что ты делаешь второго августа?
«Райский сад» – так, оказывается, называется парк рядом с прудом в Мотовилихе. Рядом с местом, где я выросла.
Для меня в детстве он был скорее «адский сад». Там сидели наркоманы. По нему было тоскливо, одиноко и страшно ходить.
А он, оказывается, – «райский!»
Так же, как и буквы на Каме: «Счастье не за горами!»
Но мой личный опыт полностью опровергает это утверждение! Счастье – в моем случае! – именно что за горами! Беги отсюда, беги скорей! Не верь этим буквам, это просто картон.
Еще Антон Чехов в своей пьесе «Три сестры» красноречиво намекал на то же самое. Именно Пермь угадывается как место жительства трех сестер, где они непрестанно повторяют:
– В Москву! В Москву!
Только уехав в дальние страны, я нашла дорогу к себе. И по-другому взглянула на город детства, на Пермь.
Да, я понимаю, что дело, скорее всего, – не в городе, не в месте, а в самом человеке, в его внутреннем образе города. В Перми у меня есть друзья, которым там очень хорошо живется. И они счастливы именно в Перми. Но я рассказываю о моем личном опыте. И моя жизнь в Перми не всегда была радостной.
В Перми меня никогда не покидало чувство тревоги. Все время нужно было чего-то опасаться, остерегаться.
Никогда и нигде больше мне не было так страшно. Как будто в любой момент из-за угла мог выскочить кто-то, кто сильнее меня, и утащить в неизвестном направлении.
– Несет меня Лиса за темные леса! Котик-братик, приходи, помоги!
Только у меня не было ни Котика-братика, ни родителей.
И я постоянно ощущала свою беззащитность. Нужно было быть очень осторожной, а лучше – невидимой. Как бы чего не случилось! Как бы чего не вышло!
А если случится беда – никакой поддержки не жди. «Сама виновата», скажут.
В Перми у меня был страх просто выйти из дома. Подъезды в домах были в моем детстве такие страшные, темные, что до выхода на улицу нужно было преодолеть еще этот страшный коридор. Не удивлюсь, если у кого-то моего поколения были точно такие же страхи.
У всех тогда начали появляться железные двери. За ними можно было укрыться от «упырей» и «вурдалаков». Можно было работать, не выходя из дома, под защитой гладкого, холодного металла!