Дерианур - море света
Шрифт:
– - Ваня, что ж ты так долго? Мы с Михаилом Илларионовичем уже не знали об чем беседовать, - весело сообщила ему Елизавета Петровна. Решено, едем ужинать к канцлеру. Я тоже хочу поздравить жениха и невесту.
"Снова здорова", -- подумал Иван Иванович.
Бедный Дашков страдал собственным присутствием в доме Воронцова. Шумная кампания нагрянула в 12-м часу. Императрица была весела и снисходительна, Иван Иванович бледен, вице-канцлер значителен, Екатерина Романовна зло косила глазами.
Елизавета Петровна вызвала его и "невесту" в соседнюю комнату и, взяв Михаила Ивановича пальцами за подбородок, ласково сказала:
– - Ну-ну, не дичитесь, дети. Я знаю вашу тайну. Шустер, князь. И ты, Катя, не смущайся. Хорош твой жених. Всем взял: и ноги не кривые, и глаза не косые. Крепких детишек тебе сделает, добрые будут офицеры.
У Михаила уже начала деревенеть шея и затекать руки от стояния навытяжку, а императрица все не отпускала его подбородок, будто сожалея о чем-то.
– - Я велю Бутурлину дать вам отпуск на шесть месяцев.
– сказала она.
– Счастливы, дети? Ну-ну, вижу, что счастливы.
Елисавет разжала пальцы и обернулась к Екатерине Романовне.
– - Вы так взволнованы, дитя мое. Успокойтесь. А то, подумают, что я вас бранила.
Когда императрица вышла, девушка подняла на Дашкова растерянный взгляд и виновато сказала:
– - Я не знала, князь, что дело зайдет так далеко.
– - Вам надобно выбирать шутки, сударыня.
– устало ответил он.
Участь Михаила Ивановича была решена. Он отъехал в Москву к матери просить благословения и с тяжелым сердцем вернулся за невестой. Дашков сделался мужем нелюбимой, язвительной и чересчур умной женщины.
Еще перед свадьбой князь понял, что она не по злобе, а по детской безалаберности ляпнула тогда то, что ляпнула, и теперь сама стыдилась перед ним своего поступка. Михаил Иванович имел доброе свойство привыкать и смиряться с любыми обстоятельствами. К Екатерине Романовне он тоже привык и, видя искреннее, хотя и тщательно скрываемое раскаяние, простил дурочку, о чем честно сообщил ей как-то вечером.
Она была вне себя от радости.
– - Вот вам, князь, моя рука и будемте друзьями.
Это примирение, выраженное так нелепо, тронуло его. К тому же за месяц совместных неприятностей он успел заметить, что характер у его будущей жены прямой и сильный. Как раз такой, какой хотел бы, но не имел он сам.
Впрочем, венцом всех неурядиц стала брачная ночь. Недели за две до свадьбы Екатерина Романовна вдруг опять начала с трудом переносить суженного. И Михаил Иванович понял: бедная девочка панически боится грядущей близости с человеком совсем ей не милым.
Накануне венчания привезли из дворца дивную диадему-гирлянду, бриллиантовый букет на корсаж свадебного платья и пару серег в виде цветов. Все, кто сидел за столом, затаили дыхание. Но Екатерина Романовна при виде драгоценного подарка милостивой крестной вдруг залилась слезами и опрометью выбежала из столовой.
Свадьба прошла как один взмах ресниц. Михаил не помнил, как держал свечу, как ехали домой, садились за столы...
Часов в десять гости отпустили молодых. У порога их осыпали пшеном. В спальне душно пахло хмелем. Екатерина Романовна, враждебно нахмурившись, стояла посреди комнаты, явно не намеренная без боя исполнять супружеский долг.
– - Петуха зарезали?
– мрачно осведомился князь.
– - А?
– Не поняла она.
– Какого петуха?
"Черт, -- выругался про себя Дашков.
– Дурацкий обычай! Петр Алексеевич, блаженной памяти, натащил всякого дерьма..." В столице свято соблюдался старый шведский ритуал, по которому молодые придворные на следующий день после свадьбы посылали государю свою простынь в серебряном ларце. В Москве этого не было. Проворные маменьки всегда умели подстраховать дочек склянкой петушиной крови под подушкой. В остальном надеясь, что молодые сами придут к согласию не открывать бесчестья жены, ради сохранения чести мужа.
Но о хладнокровной злючке Воронцовой, за версту отпугивавшей мужчин, никто не позаботился. Зачем? Она чиста как горная вершина! Пятна и так будут.
– - Я не насильник, сударыня.
– Михаил Иванович подошел к кровати, оперся на нее коленом, подтянул рукав и, достав из кармана перочинный нож, хладнокровно полоснул себя чуть выше запястья. Кровь густо закапала на душистую белую простыню.
– - Не многовато?
– озабоченно спросил он и припал губами к ранке. Правой рукой князь стал судорожно рыться в кармане, ища платок.
– - Вот возьмите.
– Екатерина Романовна, вся дрожа протянула ему свой.
– Дайте мне, у меня лучше получится.
Она неловко перетянула рану и села рядом на кровать.
– - Простите меня, -- тихо произнесла девушка.
– Я так виновата перед вами. Слезы сначала закапали, а потом полились у нее из глаз.
– Я скверная, глупая. Простите меня. Вы так великодушны ко мне.
– Она уже рыдала, и беззлобный Дашков обнял свою непутевую жену, чувствуя боком, как дрожит ее тело.
Тогда ли князь полюбил Екатерину Романовну? С точностью он сказать не мог. Когда через неделю прислуга вновь обнаружила на белье молодых ржавые мазки, она была чрезвычайно озадачена.
С траурного дежурства Дашкова вернулась домой в легком жару. Она решительно отказалась послать за доктором и легла в постель, бессвязно повторяя: "Что теперь с нами будет?" Часа через два, превозмогая страшную слабость, княгиня встала, сунула ноги в теплые сапоги, закуталась в шубу и села в карету. Ее поминутно бросало то в жар, то в холод. Шепча: "Его не потерпят. Я не хочу быть из последних," -- она покинула карету в некотором отдалении от дворца на Мойке. Екатерина Романовна пешком миновала улицу и вошла в здание. Было 12 часов. По маленькой лестнице она поднялась в покои императорской четы и остановилась в нерешительности.