Державы Российской посол
Шрифт:
– Не за вора ты вышла, – отбивается Федор. – За честного воина.
– Навоевал много. Целковый на цепке – вся цена тебе, стратигу.
– Этого ты не касайся, – взрывается Федор. – Не трожь поганым своим языком.
Из всех передряг вынес он заветный целковый, царскую награду за азовское сидение.
Пусты, тоскливы для азовца куракинские палаты. Единственно Харитина – кормилица князя-боярина – порадует душевным словом.
Она и объявила страшную новость.
– Попритчилось княгине. Опять бес вселился, что ли? Говорит, ты убивец, прикончил кого-то. Слугу царицы, коли я не ослышалась.
Дрожью
– С чего она взяла?
Едва повиновались онемевшие губы. И ласка в серых глазах старухи погасла.
– Неужто правда, Федя?
Спросила властно, приподнявшись на постели. А кругом, на стенах каморки, лампады будто вспыхнули и лики озарились и повторили настойчиво:
– Неужто правда?
А старуха заплакала – подумала, должно быть, что неспроста он замолчал испуганно, вина за ним есть. И Федор клялся, успокаивал, все еще томясь неведением. Откуда беда, как прознали про гулящего? Могло ли статься, что колодец выдал тайну? Азовец видел, – дворовые таскают из него воду для скотины. Все колодцы московские велено управить – для пожарной надобности. Дошла очередь и до этого. Что ж, кости гулящего копальщики бессомненно нашли. Федор не тревожился. Мало ли костей исторгают лопаты в колодцах, в ямах помойных, – имен не отроют.
Нет, оказывается, не только кости отыскались. Крест того человека, редкой чеканки…
Тут вытребовала Харитина все насчет давнего происшествия и сама передала все, что подслушала, болеючи за судьбу Феденьки, своего любимца. Крест попал к княгине, а теперь, надо полагать, у Лопухина.
– Погубят они тебя, родной. И князиньке худо. Тебе первому отвечать. Ушел бы ты, а?
Лампады пылали, всю каморку обегал огонь, будто шнур горел, протянутый к бочке с порохом.
– Уходи, уходи! – твердили лики.
И верно. Чего ждать?
Решился легко и сразу, словно давно вознамерился бежать и откладывал до случая. Ничто не держит его в усадьбе, в вотчинах, в Москве.
Вышел за ворота в чем был, прихватив деньжонок да краюху хлеба с солониной. Знакомый кормщик впустил к себе на ладью, высадил в семи верстах от Белокаменной, на тропу, едва приметную в зарослях.
Топтали стежку люди верные, числом небольшим. Вела она к шалашу, охваченному густым ельником.
Старца Амвросия не застал. На топчане, укрытом лапником, в изголовье лежал березовый веник. Следственно, старец в лесном угодье Рожновых, в березняке. Шалашей у него с полдюжины, подолгу нигде не обитает.
Не раз погружался Федор в глухомань – поговорить со старцем. Другой нет пищи для страждущего ума.
– Отрада в боге, – учит Амвросий. – А бог в натуре, в цветах и плодах, в реке и в воздухе, в теле человечьем и в теле животном. Даже в мошке ничтожной. Попы, церкви, фимиамы – суета, обман. Христос был такой же человек, как ты и я, рожденный натурально. И учил разумно. Живите, как птицы небесные!
Федор сомневался. Хорошо старцу, – ему почитатели несут харч. А всем прочим как быть?
– Корм добывай, как можешь. Будь людям полезен – вот главное. А наибольшая польза в чем? В доброте. Делай людям добро – вот и весь символ веры. Не ложной веры, а праведной.
– Значит, ударили тебя по щеке,
– А ты не связывайся, отойди. Отойди от зла и сотворишь благо.
– Да где от него укроешься? Коли беден, голова твоя на волоске.
– Убежища есть, – уверяет старец. – Живут там на приволье, питаются своим трудом, нет над ними ни боярина, ни приказного, ни генерала.
Где же? В Сечи Запорожской или на Дону? Казаки против царя бунтуют, азовцу с ними не по пути.
Старец согласен – бунтовать бессмысленно. Царь Петр добра хочет для России, боярам спеси убавил, пирожника простого возвел в высший чин. И с монастырской братии бездельной, пустозвонной жир сгоняет – тоже добро. Желать короны для царевича Алексея незачем – он заодно с попами, с боярами. Черни при нем еще хуже будет, а просвещенье захиреет.
Амвросий учился в Греко-латинской академии, да не поладил с попами, избрал житье в пустыне. Годами-то он не стар, седина в бороде чуть брезжит. Пользует людей не только словом – в шалаше всегда припас целебных трав, пахнет мятой, зверобоем, ромашкой. Федору вспоминается шатер Гордона под Азовом… Эх, забыть все, была царская служба и кончилась! Не нужен он более ни царю, ни князю.
Теперь пускай поможет Амвросий определиться, найти пристанище.
Рожновский лес велик, дремуч, – тропы тонули в болотинах, вязли в малиннике, вились по темным ложбинам, ныряли под стволы, сваленные недавней бурей.
Что заставило Амвросия откочевать в этакую даль? Думать надо, спугнули. Воинские команды под Москвой усердствуют, ловят бродящих, шатающихся.
Уже сумерки пали, – тропа из-под ног ускользала, а ельник стал враждебен, колол и царапал неистово. Лес смыкался, совал к ногам кочки, валежник. Запнувшись, упал на муравьиную кучу, зачерпнул голенищем жгучих насекомых. Заблудился бы, заночевал в чаще, под песню ветра, под стоны совы, да выручило сияние, сквозившее в ложбине, заросшей кустарником.
Нет, не светлячок буравил мрак. Свет неподвижен, свет жилья. Лучина теплилась в шалаше. Федор увидел согнутую спину Амвросия, голый локоть, торчавший из прорехи в полушубке. Старец вздрогнул и обернулся.
На коленях – охапка трав, собранных за день. Отшельник перебирает их, вяжет в пучки. Гостю обрадовался – вовремя пожаловал, разделить ужин.
– Вишь, и у меня сенокос. Насушить в дорогу…
Целебные растения дышат одуряюще. Свесились с игольчатых сводов, перебивают хвойный дух. Амвросий обвел рукой свое достояние.
– Омниа меа мекум порто, – произнес он по-латыни и перевел.
– Я и так понял, – похвастался Федор. – Все мое ношу с собой.
Ели сдобные лепешки, смазанные яичным желтком, запивали ключевой водой.
Амвросий хватал лепешку толстыми, мягкими губами, жевал смачно, двигая всеми мышцами широкого, словно бескостного лица. Передние зубы выбиты, – учинил, будучи в академии, спор, перешедший в драку.
Действительно, ловцы рекрутов, шныряющие по селеньям, выживают его – Амвросия – из Подмосковья. Жидковаты здешние леса, Брянские погуще. Солдатчины он бережется, потому отнимает она волю у человека. Достанется владыка несправедливый – все равно служи. Стреляй, режь…