Десантники
Шрифт:
Процентов 70 от первоначального состава было убито и ранено, выбыло из строя.
В нашем взводе из двадцати шести человек в строю на 9 мая оставалось двенадцать человек, но нам еще после объявления о капитуляции немцев пришлось несколько дней принимать участие в стычках с засевшими в горах эсэсовцами, и снова у нас были потери.
Вас ранило уже после официального окончания войны?
Да. Десятого мая. В альпийских горах при прочесывании наткнулись на группу немцев, завязался бой. Сверху нас забрасывали гранатами, и мне осколок попал в правую руку. Перебинтовали, я думал, что ничего серьезного, но пока я с этих гор спустился и пока ждали транспорт для эвакуации раненых, немало времени прошло. Когда
Как на передовой снабжали десантников?
Например, мы за два месяца боев ни разу не видели своей полевой кухни и питались тем, что находили в брошенных домах. Благо, народ там жил зажиточно, и в погребах можно было много чего съестного найти и набрать, начиная от копченых колбас и шпика, заканчивая банками, где мед был перемешан с маслом. Сто грамм «наркомовских» мы от своих снабженцев никогда не получали, но, кто хотел выпить, мог легко «сообразить» местного вина.
Смотрите, на передовой мало кто обращал внимание, кто во что одет и обут, главное – чтобы патронов и гранат хватало и было бы что «порубать», а если кто-то из бойцов нацепил на себя мадьярский китель или немецкие сапоги, так это считалось «в пределах допустимой нормы».
Например, у нас отродясь не было касок. А в саперном взводе не было ни одного миноискателя. Но кто тогда об этом задумывался?
А Ваш брат, кадровый танкист, выжил на войне?
После войны на запрос о судьбе брата мы получили извещение «Пропал без вести», и долгие годы я так и думал. Да и как он мог уцелеть, если служил в 1941 году танкистом на западной границе. Там все «кадровики» – танкисты поголовно погибли или попали в плен, еще в первых приграничных боях. В конце восьмидесятых годов у моего московского товарища близкие друзья поехали по гостевой визе к родным в Израиль и там случайно столкнулись и разговорились с пожилым человеком, который сказал, что живет здесь с 1947 года, а вся его семья погибла во время войны, а сам он из Винницкой области и звали его раньше Михаил Шварцбурд. Когда они вернулись «из гостей» в СССР, то просто, по ходу рассказа о поездке, упомянули эту встречу, а мой товарищ ухватился за фамилию, ведь она довольно редкая. Сообщили мне об этом, достали телефон этого пожилого человека в Израиле, и я решился ему позвонить, думая, что, скорее всего, это просто мой однофамилец.
Я заказал разговор с заграницей, и, как только он взял трубку и мы произнесли первые слова, сразу по голосу узнали друг друга. Это был мой родной брат Михаил, который в Израиле сменил имя на Моше Бен – Ами. Его жизненная история заслуживает отдельного рассказа.
Он прошел танкистом всю войну, несколько раз был ранен, много раз горел в танках, и, когда после окончания войны пытался найти своих родных, ему на запрос ответили, что никого в живых не осталось. Брат продолжал армейскую службу, имел звание капитана, пока в начале 1947 года, его, после разных проверок, не отправили «на новое место службы», взяв всевозможные подписки о неразглашении. Прибыл он на это «новое место», а там собрана группа из двухсот молодых советских офицеров, опытных фронтовиков еврейской национальности, подготовленных для переброски в Палестину, воевать против англичан за создание коммунистического Израиля. Эту группу тайно перебросили по польским паспортам через Восточную Европу в Палестину, а вот следующие за ними, уже сформированные и подготовленные, подобные офицерские команды, так и остались в Союзе.
Видимо, товарищ Сталин эту лавочку прикрыл.
Брат прибыл в Израиль накануне Войны за независимость, и, как говорится, сразу принялся за свою работу, был здесь одним из первых танковых командиров, участвовал в нескольких войнах, дослужился до звания полковника. Брат уговорил меня уехать к нему в Израиль, мы прибыли на ПМЖ в 1990 году, когда он уже был совсем болен. Михаил умер в 1991 году, и все последние месяцы его жизни я был рядом с ним.
Вам еще не было девятнадцати лет, когда Вы вернулись из армии инвалидом.
Тяжело было калекой возвращаться в мирную жизнь?
Я после комиссования поехал к сестре, в Шабельники, но жить там не захотел, и не потому, что жизнь там после войны была тяжелая и голодная, а потому, что в этом селе к евреям относились с открытой ненавистью. Поехал в Днепропетровск, поступил в металлургический техникум. Себя жалеть времени не было. Да тогда на каждом шагу можно было встретить инвалида войны, кто без руки, кто без ног пришел с фронта, но, главное, ведь мы остались живы, а миллионы и миллионы наших фронтовых товарищей или родных так и остались навсегда лежать на полях сражений или в расстрельных рвах.
После окончания техникума меня направили в Днепродзержинск, работать на вагоностроительный завод. Здесь, в Днепродзержинске, я женился и остался жить. Там родились и выросли мои дети. Я работал начальником транспортного цеха, а потом и заместителем гендиректора известного на всю страну авторемонтного завода, который занимался ремонтом «импортного автотранспорта», мы ремонтировали эксплуатируемые в СССР «Шкоды», «Татры», «Икарусы». Моя послевоенная жизнь была связана с интересной и нужной людям работой.
Интервью и литературная обработка: Г. Койфман.
Горшков Николай Петрович
Для начала, Николай Петрович, расскажите о том, как сложилась ваша довоенная жизнь. Кто были ваши родители, каков был состав вашей семьи?
Знаешь, как до революции, так и после нее мои родители занимались крестьянским хозяйством, сначала в Самарской губернии, а потом – в области. Мне, например, известно, что до 1917 года отец работал у такого помещика Сапрыкина. Так вот, мой батя был, как говорят, у него «на побегушках» и за это получал какие-то гроши. Сейчас принято говорить о том, какая, мол, капиталистическая система хорошая. Ничего подобного! Сколько я могу о ней судить, в России она никогда не приживется. Ладно уж говорить о самой партии КПРФ. Сегодня она, как говорят, обхаркана и оплевана. Но когда представители других партий выступают в поддержку коммунистической идеи, это, конечно, уже о чем-то говорит. Ведь правда? Разумеется, в России капитализма никогда не будет. К этому безобразию, которое у нас пытаются внедрить, я отношусь крайне негативно. Пусть в Эстонии, в которой мы с вами живем, это система внедряется. У нас все-таки небольшое государство, и здесь всякие вещи возможны. Но Россия так устроена, что она никогда не сможет жить в капиталистическом обществе. Вроде мы при этой системе жили нормально, до тех самых пор, пока не наступил 1917 год. Но в конце концов люди поняли, что ни к чему хорошему она не приведет. Поэтому у нас и произошла революция.
Теперь пришла самая пора рассказать о моей довоенной жизни. Мы жили, как я уже тебе сказал, в сельской местности. А что нам оставалось в этой местности делать? Только заниматься сельским хозяйством. Когда еще существовали остатки частной собственности, наша семья имела небольшой огородик, на котором мы выращивали овощи и держали кур с цыплятами. Но когда в 1929 году организовались колхозы, у нас появились такие, как бы сказать, отдельные предприятия. При этом должен тебе сказать, что саму коллективизацию я помню плохо – чуть-чуть, как во сне. Ведь я тогда был еще очень маленьким. Что хотелось бы отметить: элеватор, в котором у нас во время коллективизации хранили зерно, в свое время принадлежал какому-то местному богачу. Поэтому раньше жили, исходя из такого правила: что крестьянин посеет и пожнет, то этот самый богач за бесценок скупит и всем этим засыпет себе элеватор.
Конец ознакомительного фрагмента.