Десантура
Шрифт:
Штабом десантники Фомичева называли единственный в деревне полукаменный дом - низ кирпичный в три слоя, верх деревянный в два бревна. Даже минометчики немецкие не могли разбить его стены. И узкие окна первого этажа надежно предохраняли от осколков. Богатей, видать, строил еще до Октября.
Здесь же и жила Тонька со своим 'велетинаром'... Сучье вымя...
Коля Фомичев плотно закрыл дверь. В лицо пахнуло сладким теплом и запахом сушеной свеклы. Как дома. Мамка из морквы и свеклы 'камфеты' делала, нарезала долечками и сушила на печке.
В подвале десантники нашли мешок свеклы. Сначала так по паре сожрали, потом обо... обделались красно-жидким в сортире. Пришлось делать паренки. Это когда свеклу или ту же морковку, или даже репу - нарезаешь мелкими кусочками, паришь в чугунке, а потом высушиваешь на печке - вкуснейшая вещь! Камфеты, да... Как ириски, которые сержант Фомичев пробовал только раз. В самом Кирове, на вокзале.
А в избе на этот запах не обращали внимания. Бойцы яростно спорили о чем-то.
– А я не женился! Она хотела! Мать хотела! И ее мать хотела! А я не женился! Понял?
– Ну и дурак!
– Дурак, дурак, да? А вот ты мне скажи, женился бы я, а утром в военкомат!
– Ну...
– Жопу гну! Я в деревне последний парень остался. Только малолетки. Да пацаны постарше домой стали вертаться. Вона мать писала - в феврале Митька вернулся. Сосед. Гармонист первостатейный был. А безрукий сейчас. По плечи вырвано все.
– Ну...
– Не нукай! Не запряг! Рук нет, а мужицкий корень на месте! Бабы-то терпеть не умеют. Женился бы я, распечатал бы... А она к Митьке-безрукому. Ладно-то или как?
– Не ладно. А с чего взял, что она к Митьке-то побежит? Он ж ее даже прижать не сможет.
– Бабы - они такие. Прижать не первое дело. Сила мужицкая в другом месте!
– Высокий парень у окна нервно колотил по стене крепко сжатым кулаком.
– Вот выберусь отсюда - первым делом в банно-прачечный отряд пойду.
– Корнем трясти?
– хохотнул кто-то в темноте далекого угла.
– Дура ты! Дура! Я девку голой только на пруду из кустов видал!
– Сам ты дура, Фофанов. Мог бы и не только поглядеть, а и полапать как следует! Женился бы и хорошо.
– Ну уж нет! Вернусь - первым делом под подол ей полезу. Проверять. Целая она или нет.
– А ну не целая - тогда как!
– Убью, - сказал Фофанов. Спокойно так сказал.
– Ее убью, хахаля убью и председателя убью.
– А председателя-то за что?
– удивился голос.
– А что не доглядел...
– Эх... Да разве тут доглядишь...
– вздохнул кто-то еще.
– Как там в песне-то... 'И у детской кровати тайком, сульфазин принимаешь...'
– Слышь, Колупаев, я ведь и тебя сейчас прирежу...
– Фофанов стал медленно приподниматься.
– Стоять!
– Фомичев рявкнул, перекрыв назревающую драку.
– Обалдели, что ли? Немец вот-вот атакует, а они тут из-за баб несуществующих решили зубы друг другу посчитать!
– Извини, Фомичев! Тут чего-то Фофанова на воспоминания понесло.
– А ты, зубоскал, и готов поиздеваться, да?
Сержант Паша Колупаев встал из своего угла, тяжело вздохнув:
– Серег, извини, не со зла я!
Фофанов молча кивнул. Потом пожал протянутую руку Колупаева.
– Новости есть?
– Есть, Паш... Выйдем?
Фомичев и Колупаев вышли на воздух. Солнышко яростно наверстывало упущенное зимой, стуча капелью по уцелевшим наличникам.
– Донесение из штаба бригады, Паш. Уходим.
– Куда?
– Обратно на базу. Аэродром готов, эвакуация раненых начинается. Слава Богу, отлежались тут в тепле, подкормились немного...
– Картохой вареной...
– В лесу и картохи-то нет.
– Тоже верно. Прислали кого?
– Нет. Сами будем вытаскивать до базы.
– Звездец... Нас тут двадцать здоровых и сотня раненых! По пятерых на брата! Тарасов чем там думает-то?
Колупаев аж схватился за голову, обдумывая - как лучше эвакуировать раненых.
Фомичев вздохнул:
– Паш... Часть раненых своим ходом доберутся. Тут всего пять километров. На полпути встретят, помогут, дотащат ослабевших.
– А если...
– А если немцы... На этот счет, надо прикрытие оставить. Человек пять. С пулеметом и ПТР.
– Понятно...
Потом сержант Колупаев посмотрел в глаза сержанту Фомичеву и...
– Да, понял, Коль, понял. Я останусь.
– Паш... Я бы, но приказ-то мне...
– Нормально все будет, Коль... До темноты выждем и к вам рванем! По рукам?
Они пожали руки и разошлись - каждый по своим делам.
А еще через два часа прощались снова.
– Догоняй!
Фомичев надел веревку от самодельных волокуш на грудь и сделал шаг вперед. На волокушах лежал, так и не пришедший в сознание со дня атаки на Опуево, какой-то неизвестный Колупаеву боец.
Колонна раненых двинулась в лес. Каждый из здоровых тащил такую же, как сержант Фомичев, волокушу. Рядом с каждым шли, пошатываясь, те, кто мог ходить. Шли на запад. Русские солдаты привыкли ходить на запад. Хоть и темна вода в облаках, но и в эту войну - так они надеялись - дойдут до запада. Никто из них не помнил - как родился, никто не знает - как умрет. А женщины смотрели на их бритые, когда-то затылки. Забинтованные, грязные, обросшие затылки. Никто из бойцов не оглядывался. Они отступали на запад.
А какая-то бабушка крестила и кланялась каждому из колонны:
– Святый Боже...
Голова забинтована, глаз нет. Но идет сам, держась за плечо товарища. И несет винтовку.
– Святый крепкий...
У этого оторвана рука по локоть. Лицо бледное-бледное. Идет. Оглядывается. За ремнем граната.
– Святый безсмертный...
Лежит на волокуше. Смотрит в небо. Глаза пустые-пустые. Голубые-голубые. Открытые. К небу закрытыми глазами не подняться. А пальцы живые. Почерневшие. Обугленные морозом. Стучат, стучат что-то морзянкой по саням.