Детдом

– Это был настоящий сумасшедший. Он лежал в Бехтеревке и у него был диагноз, который ему поставили в Военно-Медицинской Академии. А там, говорят, с диагнозами никогда не ошибаются. Но он как-то это все скрывал и даже умудрился устроиться в детский дом воспитателем. А там он почему-то вспомнил, что когда-то играл на бас-гитаре в школьном вокально-инструментальном ансамбле и даже пел про бабочек, которые летали в автобусе. Тогда про них все пели, и в каждой школе были ВИА. Их ВИА назывался «Шестое Чувство», а потом они все куда-то делись, словно и не было, как туфли на платформе или сапоги-чулки. И вот у него на шкафу каким-то чудом сохранилась бас-гитара, и почему он ее не продал с голодухи, он и сам сказать бы не мог, а потом сказал: Бог меня хранил, потому что где-то, не то в психушке, не то в тюрьме к ним приходил поп и говорил, что все, кто верит, спасутся. И он поверил, крестился, и теперь знал, что спасется, что бы не случилось. И получилось так, что в этом детдоме в кладовой лежали ударные, не бог весть что, но все же. И еще он нашел старого приятеля, еще со школы, рассказал про детдом, и после третьей бутылки приятель заплакал и отдал свою гитару и так получился полный набор, хоть сейчас начинай. Но это же был не просто детдом, а для детей с отклонениями

и у всех у них на лицах написано, но он всех перешерстил и нашел-таки пятерых, у которых был слух и даже голос. И стал с ними заниматься, а они сперва вообще ничего не понимали, но потом втянулись и даже полюбили его. А у девчонки лицо стало не такое дебильное и волосы отрасли и оказалось, что она вовсе даже ничего. А учителя стали говорить, что у всех пятерых – явный прогресс и все это надо продолжать, но тут у него наступило обострение, потому что ему хотелось с девчонкой этой спать и она была не против, но он понимал, что это нельзя, потому что – дети, и очень мучился, а потом ему привиделось, что она пришла к нему ночью в комнату по карнизу, и он закрасил окно синей гуашью, а она стала светиться и видна была, как золотой силуэт, и тогда он заперся в коммунальном туалете и не хотел выходить, и соседи его час уговаривали, потому что он был вообще-то тихий и они его любили, а потом – сколько же можно без туалета – вызвали транспорт и его увезли. А ансамбль не распался и стал называться просто «Детдом», потому что у них фантазии совсем не было. И начальство велело им выступить на каком-то там благотворительном концерте, где спонсоры подарили детдому мягкую мебель, и они выступили, и спели какую-то песню, которую еще он для них сочинил, и все рыдали, потому что они совсем не кривлялись, стояли ровно и все были одинаково одеты. И тогда за них кто-то взялся, и устроил им выступления и гастроль по провинции, и везде был большой успех, потому что они были ни на кого не похожи, а музыка была еще его, шизофрениковская, и от нее все тащились, а потом они и сами научились, потому что – с отклонениями.

И они стали петь и играть, одна девочка и четверо пацанов, и им многие сначала помогали, за просто так, потому что невозможно же – когда все за деньги и за связи, любая душа от этого устает, и хочется, чтобы где-то что-то еще было. Вот они и были это самое «еще» и всем сначала казалось, что им помогать – это чистая благотворительность, и люди сами собой гордились и в зеркало себе улыбались хорошими улыбками. А потом вдруг как-то разом все поняли, что это что-то совсем другое, а они выступали в каких-то концертах вместе с другими группами, и когда они выходили, без всякого антуража, и дыма, и лазеров, и всех этих дерганий, то зал сначала смеялся и шикал, а потом вдруг замолкал и как будто бы сдувался или как будто бы все разом выпили какие-то таблетки, успокаивающие или еще какие, а девочка была в черном платье и в белых носках, почти без косметики, и все видели, что у нее лицо такое не ровное, без пудры, и один единственный луч светил на сцену, и еще один куда-то вверх, как будто бы там была звезда, и она пела, к ней обращаясь, а один из пацанов научился играть на саксофоне, и еще один на цитре, потому что им ее кто-то подарил, и все это делало их вообще ни на что не похожими, потому что такой набор инструментов совсем не должен звучать, а у них – звучал, но играли они как-то негромко, и слышно было только девочку, а остальное – как будто бы вдали, за холмом, и с залом что-то такое делалось, не знаю даже как объяснить, он словно полегал, как ковыль под ветром, и все это так мягко и совсем-совсем по-другому. И руководителем ансамбля стал один из мальчиков, который играл на саксофоне и у которого в общем все получалось, потому что он единственный из них мог что-то решать и вообще – думать. Он, правда, до седьмого класса не умел читать, но это потому, что у него с самого начала был очень сильный и самостоятельный характер, и его кормили какими-то таблетками, чтобы было удобнее с ним справляться. А когда он таблетки начал за щеку прятать и в туалет спускать, то у него сразу способности к учебе повысились и читать он научился месяца за три. А потом, когда начал в ансамбле играть, так им стали все учителя гордиться, и приводить в пример на всяких совещаниях, потому что – огромный прогресс , реконвалесценция основного заболевания, и вообще – музыкотерапия, как метод, себя оправдала, и надо внедрять ее шире, и глубже… А вообще-то их детдом числился в Питере передовым, и в программе у них был такой предмет – «этикет», чтобы все эти с отклонениями умели вилку держать, и здороваться правильно, и благодарить, и в целом вежливо разговаривать. И ему учительница этого «этикета» как-то сказала:

– У тебя, в отличие от большинства, есть шанс. Если постараешься, тебе удастся и весь ваш ансамбль в нормальную жизнь вытащить. Поэтому мой предмет для тебя – главный. Научишься, как правильно с людьми обходиться, никто в тебе никаких отклонений и не заподозрит. Слушай и запоминай.

Он так и делал – слушал и запоминал. А потом так и говорить стал, как его преподавательница «этикета» учила. Все думали – это у него стиль такой, специальный. Остальные-то из ансамбля – они на людях вообще больше молчали. Он им так велел. Они слушались – да им и самим так проще было. А он мог сказать залу:

– Сейчас я осмелюсь попросить вас о любезности – давайте одну минуту послушаем тишину. И в эту минуту, пожалуйста, если это для вас не очень затруднительно, посмотрите на того, кто сидит рядом с вами. Ничего не говорите, просто посмотрите. Пожалуйста.

И в зале, полном сумасшедших тинейджеров, минуту стояла гробовая тишина, и все смотрели друг на друга, а потом снова звучала эта странная, шизофрениковская музыка из-за холма, и девчонка пела, обращаясь к звезде, и в головах что-то происходило, и на каждый их концерт приходило все больше и больше народу, и теперь уже речь не шла о благотворительности и многим хотелось их «окучить», но они же все-таки были с отклонениями, и для них все устраивала все та же немолодая тетка, которая взяла их с самого начала, со времен спонсорского концерта и мягкой мебели. По первой специальности она была педагог-дефектолог, и хотя много лет проработала где-то в роно и профсоюзах, и называла себя «культмассовый организатор», но все-таки, видать, образование помогало ей их понимать, и она даже специально окончила какие-то менеджерские курсы, а всем остальным мальчик-руководитель вежливо говорил:

– Пожалуйста, выйдите отсюда, – и они выходили, потому что «что с идиотом разговаривать!», да и в глазах у него полоскалось что-то такое…

А потом им все стали говорить, что надо выпустить диск и сделать клип, потому что у современного шоу-бизнеса свои законы, и только так можно

выйти на большую дорогу, и мальчик-руководитель растерялся, пошел в психиатрическую больницу к ихнему гуру и спросил того, что им теперь делать и нужно ли им вообще на большую дорогу, или можно остаться на маленькой. Гуру попросил принести побольше «беломору» и взял на раздумья два дня. Через два дня они пришли к нему всем ансамблем плюс тетка-организатор, но всех не пустили, сказали: по одному! – и они все стали нервничать и волноваться, а гуру-шизофреник за железной дверью кричал, что это нарушение прав человека, и он будет жаловаться в Совет Европы, а тетка шепнула лечащему врачу, что ребятишки-то из специфического интерната, и все друг с другом в эмпатической связи, и есть ли тут лишняя палата, если у них у всех разом начнется обострение…Тогда гуру выдали ватник и шерстяную шапочку и выпустили в больничный садик на скамеечку, и там у них состоялся совет, на котором гуру однозначно заявил, что на большую дорогу выходить можно, но клип должен делать человек, которому он, гуру, доверяет. Этим человеком оказался гурин друг детства, талантливый музыкант, с которым они когда-то вместе лежали в психушке, и он тоже слышал голоса и все такое, но потом ему в голову пришла гениальная идея – он решил стать пьяницей, чтобы алкогольные зеленые чертики сцепились с шизофреническими голосами, занялись друг другом, и все вместе оставили его в покое. Тогда идея показалась приятелям безупречной, но будущего гуру подвела физиология – его организм категорически не принимал алкоголь. Приятель, однако, достиг недюжинных успехов и даже успел поучиться в консерватории и на историческом факультете университета, а после окончательно спился и сейчас работал ночным сторожем на каком-то никому не нужном складе.

– Вас не затруднит сообщить нам адрес? – попросил мальчик руководитель, совершенно не удивляясь будущему сотрудничеству. Тетка-продюсер тяжело вздохнула, но ничего не стала говорить, так как, будучи единственным психически нормальным членом этого коллектива, понимала, что находится в явном меньшинстве. А принципы демократического централизма тетка уважала еще со времен комсомольско-партийной молодости.

И они сразу из больницы отправились искать гуриного друга, потому что мальчик-руководитель ничего никогда на потом не откладывал. Ему еще логопед в интернате об этом говорила. У тебя, вещала логопед, ко всем твоим прочим радостям еще и синдром дефицита внимания, поэтому все, что нужно сделать, следует делать сразу же. Потом у тебя ничего не выйдет. Он запомнил и так всегда и поступал, потому что всегда слушал, что ему умные люди говорили. Про свой-то собственный ум он еще в интернате все хорошо понял.

Но гурин друг с работы давно уволился, квартиру поменял на комнату и три ящика водки, и где его искать, никто не знал. Тетка-организатор уже начала тихо на что-то надеяться, но это она делала зря, потому что отступать они совсем не умели, просто не знали, как это делается. И они разослали везде гонцов из числа своих поклонников, к тому времени уже очень многочисленных, и в конце концов отыскали его в его же комнате, в которую входить можно было только в противогазе. А он в ответ на все попытки поговорить орал диким голосом: «Пошли на…, сволочи!» – и даже тетка-дефектолог начала роптать, что такое как бы слишком даже для их группы, но мальчика-руководителя все это совершенно не поколебало, потому что он получил указания сделать с этим человеком клип и диск, а все остальное были разные препятствия, которые следовало преодолеть.

И тогда они вызвали сантранспорт и забрали его, а квартирные бабки-соседки крестили их вслед и призывали на их головы всяческие благословения. Потом они почитали газету «Из рук в руки», заплатили за все, и поместили гуриного друга в Бехтеревку на ускоренный курс детоксикации и реабилитации. Первые трое суток он спал, а потом еще трое суток орал благим матом в индивидуальной палате, а они по очереди с ним сидели и выносили судна с блевотиной. Потом дело пошло на лад, и когда он спустя месяц оттуда выписался, у него оказалось такое одухотворенное лицо, похожее на Пастернака, Блока и Высоцкого одновременно и незадолго до их смерти…

И он сразу же сказал, что клип может быть только черно-белым, и выбрал для него их фирменную песню «Детдом», которая была конкретно про брошенных детей, но вообще-то про то, что все мы потерявшиеся в этом мире детдомовцы, и хотя каждый из нас на что-то надеется, на самом-то деле надежды «найтись» почти ни у кого нет.

Денег у них, конечно, особенных не было, но уже все, кроме них самих, понимали, что они – супер, эксклюзив, ноу-хау, и готовы были дать, чтобы потом поиметь в сто раз больше, потому что «культмассовый организатор» с пергидролевой химией на голове – это же несерьезно, а настоящая раскрутка только начинается и в результате можно черт те чего добиться. Но клип получился все равно очень простой, потому что они сами не хотели, чтобы было сложно и что-то мелькало. Они этого просто не понимали, потому что с отклонениями и уследить, если быстро двигается и меняется, не могли. Он был, как собирались, черно-белый и вообще-то такой, что от него у всех мурашки по спине бегали. Просто ряды каких-то серых столов, уходящих вдаль, и за ними сидят одинаково одетые люди и что-то ложками из мисок едят. То ли тюрьма, то ли лагерь какой, то ли колония во время обеда, и камера чуть-чуть подрагивает и рыщет туда-сюда, как будто не может найти точку обзора, и задник где-то теряется в какой-то белесой дымке, и все выглядит как-то очень непрофессионально. А потом вдруг где-то наверху открывается окно и оттуда падает солнечный луч, а в нем кружится пыль. И люди начинают поднимать головы от мисок и смотреть, а камера торопится к ним, и понимаешь, что все эти, сидящие за столами, не взрослые, а дети. А камера временами уже откровенно дрожит, как будто там кто-то не может сдержаться и не то плачет, не то мандражирует по-страшному, хотя движется она по-прежнему медленно, и показывает то руку с ложкой, то глаза, то лицо целиком. И все время за кадром мерещится дикий крик, хотя и музыка негромкая, и слова тоже:

«– Где мое место в этом мире?

– Я спрашиваю вас. Я спрашиваю вас!

– Но вы не знаете ответа-а-а…»

И кажется, что вот сейчас кто-то наяву заорет, и музыка ударит, как это бывает во многих клипах, которые делают профессионалы, и ждешь этого сначала спокойно, но ничего не происходит, и от этого делается все напряженней и непонятней, а потом эта дымка, которая похожа на бельмо, начинает все заволакивать, а камера начинает торопиться, чтобы успеть показать еще одно лицо, еще, еще… но явно не успевает, и музыка уходит за холм, и уже ничего не видно, но вдруг в самый последний миг мерещится, что все эти, там, в дымке, за столами, начинают вставать… и это отчего-то так страшно, что просто спина леденеет… И на этом все кончается, и уже из ниоткуда, мягко и повествовательно: «Я спрашиваю вас…»