Детектив Шафт
Шрифт:
– Бен? – Ее голос звучал радостно и гордо. – Чуть не забыла. Помнишь Джонни Шафта? Это такой милый мальчик, с которым ты часто играл, когда был маленький. Он заходил ко мне и спрашивал про тебя. Ему нужно с тобой поговорить. Он очень вежливый и обходительный. Я помню, вы были не разлей вода. Он сказал, что ездит на такси и ищет тебя, потому что это очень важно. Я подумала, ты не будешь против, если я скажу ему, что ты в городе. (Буфорд молчал.) Ты, наверное, тоже очень хочешь с ним повидаться, раз вы раньше так дружили. Он перезвонит через десять минут. Где ты с
Как он мог сказать своей матери, что у него больше нет друзей? С нее было достаточно и того, что она не видит его месяцами, что он звонит всегда ночью, что о нем пишут в газетах в разделе "Из зала суда". Она ничего не знала о революции.
Бен назвал адрес. Какая досада, что он когда-то играл в прятки с этим сукиным сыном. Какого черта ему нужно? Они не имеют к нему отношения. Ведь Шафт... Он же оппортунист, продажная тварь – и вашим и нашим. С ним надо держать ухо востро. С этим "другом" надо быть в сто раз осторожнее, чем с Лонни, Бейменом и Престоном.
Шафт спал на заднем сиденье помятого такси, колесящего по Амстердам-авеню. Он сидел в углу, вытянув ноги вдоль сиденья. Его голова свесилась набок, и, когда машину трясло, она билась о стекло. Тогда Шафт на секунду просыпался, поднимал голову и снова засыпал. Во сне у него была недовольная гримаса, как у девятилетнего проказника, который из вредности не хочет открывать глаза. Таксист успел уже раз сто пожалеть, что подобрал на Таймс-сквер этого сумасшедшего ниггера.
Такси остановилось под фонарем на углу Сто тридцать восьмой улицы, в северном конце Манхэттена. Водитель обернулся к Шафту и громко позвал:
– Эй, приятель!
Мог бы и не орать, потому что Шафт уже проснулся. Он проснулся в тот момент, когда машина встала и он перестал ощущать тряску. Шафт не спал, и голова у него была ясной, но он не двигался, потому что не хотел пугать до смерти и без того перепуганного таксиста. Счетчик показывал шесть долларов тридцать пять центов.
– Это точно угол Амстердам-авеню и Сто тридцать восьмой?
– Точно, приятель. Это то, что тебе надо. В голосе таксиста слышалось облегчение.
Может, черномазый шизик все-таки выйдет здесь? Может, он не станет его грабить? И он уедет отсюда невредимым и снова будет мотаться между Таймс-сквер и верхним Ист-Сайдом. Сделает пару рейсов в Кеннеди и Ла Гардиа и забудет, как ездил ночью с черным пассажиром к черту на кулички.
Шафт и не собирался выходить. Поднеся руку с часами к окну, где было светлее, он взглянул на циферблат. Три часа. Еще целый час можно спать.
– Слушай, сколько времени у тебя уйдет, чтобы съездить в Баттери-парк и обратно, на угол Сто тридцать девятой и Амстердам?
– Да ты что, мистер! Если хочешь кататься, садись в автобус!
– Там слишком светло. За час успеешь?
– Что?
– Съездить в Баттери-парк и обратно, на угол Амстердам и Сто тридцать девятой?
– Успею, – сдался таксист. Он поедет в Баттери-парк. Он гадал, где этот тип наконец начнет его грабить – в центре или дождется, пока они вернутся в Гарлем? Не попробовать ли, рискуя жизнью, привлечь внимание полицейского? Или лучше сидеть тихо и попытаться спрятать часы под сиденье?
Шафту было немного жаль водителя. В общем-то это был безобидный человек, хоть и еврей. Здравый смысл подсказывал Шафту, что евреи – люди не хуже и не лучше других, но он все равно не любил их. Евреи были персонажами его детства. Они были повсюду: в кондитерской, в магазине одежды, в бакалее, в винном магазине, в комиссионном, в ломбарде. Ему не нравилось, как они обращаются с ним и с такими, как он. Евреи наживались на горе и нищете. Потом он узнал много порядочных евреев, но то, детское, впечатление не покидало его. Сейчас Шафту было плевать, какой национальности таксист. Он не любил евреев, ненавидел таксистов, но сейчас его занимал совсем другой вопрос. Он хотел спать и имел для этого час. Самым подходящим местом для сна было заднее сиденье такси.
– Давай, – сказал Шафт, – гони сначала в Баттери-парк. Разбуди меня, когда приедем. Хочу взглянуть на статую Свободы и помахать старой шлюхе ручкой.
Шафт скрестил руки на груди и снова уснул. Вздохнув, таксист включил зажигание. Он проехал до Сто тридцать девятой улицы, чтобы оттуда свернуть на Сент-Николас-авеню и с нее на объездное шоссе Вест-Сайд-Драйв. Он хотел насладиться приятной поездкой вдоль реки, прежде чем черный мерзавец перережет ему горло. Он был слишком расстроен, чтобы заметить, что по пустынным ночным улицам за ними неотрывно следует черный "понтиак"-седан.
Виктору Андероцци казалось, что время встало и ночь будет тянуться вечно. Он был старый и очень усталый полицейский. Дойдя до конца отчета, где полагалось поставить дату и время, он взглянул на часы. Боже, три часа утра! Минуту назад было только семь часов вечера, и большую часть времени он истратил впустую. Если бы форма отчета не требовала пунктуальности, он бы так и не узнал, который час. В молодости, если приходилось проводить ночь на работе, он всегда беспокоился за жену и детей. Потом он приучил себя к мысли, что с ними все в порядке, а если вдруг что-нибудь случится, то ему непременно сообщат. Постепенно он отвык от беспокойства, и теперь, находясь на службе, редко вспоминал о семье.
Господи, уже три тридцать, и пора ехать к комиссару. Андероцци поднял трубку телефона:
– Пусть Чарли подает машину. Едем в центр.
И какого дьявола комиссару не спится? – риторически спрашивал себя Андероцци, натягивая короткий коричневый плащ. Он представил, как маленький лысый комиссар полиции города Нью-Йорка, сидя в эту минуту у себя в кабинете, переживает приступ меланхолии и отчаяния. Повсюду происходят беспорядки, которые он не властен пресечь, хоть и имеет в подчинении тридцать тысяч человек. Полицейский бюрократический аппарат поворачивается слишком медленно. Встает вопрос: кто, в конце концов, отдает приказы и отвечает за действия полиции? Комиссар представляет политическую власть, то есть мэра. Мэр представляет горожан. То есть так должно быть.