Дети Арбата
Шрифт:
– Если попалась, рожай, поженимся.
Не поднимая головы, она спросила:
– А как малого назовем?
– Решим, времени много.
Она опять засмеялась, отодвинулась от него.
– Не женишься ты, да и не пойду я за тебя. Тебе сколько? Двадцать два? Я и то старше тебя. Ты образованный, а я? Шесть классов… Выйду, только не за тебя.
– За кого же? Интересно.
– Интересно… Парень один, наш, деревенский.
– Где он?
– Где-где… На Урале, приедет и заберет меня.
– Кто он?
– Кто… Механик.
– Ты давно его знаешь?
– Сказала ведь, с одной деревни.
– Что же он до сих пор на тебе не женился?
– Не перебесился, вот и не женился.
– А теперь перебесился?
– Теперь ему уже тридцать. У него, знаешь, какие барыньки были…
– Ты его любишь?
– Ну, люблю…
– А почему со мной встречаешься?
– Почему да почему… Мне тоже жить хочется. Допрашивает, как в милиции, ну тебя!
– Когда же он приезжает?
– Завтра.
– И мы с тобой больше не увидимся?
– На свадьбу позвать?.. Он здоровый, стукнет, и нет тебя.
– Это еще посмотрим.
– Ох, ох…
– Но ведь ты беременна.
– Кто сказал?
– Ты сказала.
– Ничего я тебе не говорила. Сам придумал.
В дверь тихонько постучали. Катя открыла Марусе, снова легла.
– Проводила. – Маруся зажгла свет. – Чай пить будете?
Саша потянулся за брюками.
– Чего вы? – сказала Маруся. – Не беспокойтесь.
– Он стеснительный, – усмехнулась Катя, – стесняется гулять со мной, жениться хочет.
– Жениться недолго, – сказала Маруся, – и развестись недолго.
Саша налил в стакан остатки водки, закусил пирогом. В общем-то он должен быть благодарен Кате за то, что все так благополучно кончилось. Механик этот, наверно, и вправду есть, но не в нем, в сущности, дело. Дело в том, что она опять дразнит его, а он раскис, дурачок. Саша поднялся.
– Ты куда? – спросила Катя.
– Домой.
– Что вы, честное слово, – забеспокоилась Маруся, – спите, утром поедете, а я у соседей переночую, никому не мешаете.
– Надо идти.
Катя смотрела хмуро.
– Дорогу найдешь?
– Не заблужусь.
Она притянула его к себе.
– Останься.
– Пойду. Счастливо тебе.
Хорошая все-таки девчонка! Жаль, конечно. И если она не позвонит, они никогда больше не увидятся: адреса он не знает, не дает она адреса – «Тетка заругает», даже не говорит, на какой фабрике работает – «Будешь возле проходной отсвечивать».
Раньше она изредка звонила ему из автомата, они шли в кино или в парк, потом уходили в глубину Нескучного сада. Белели под луной парусиновые шезлонги, Катя отворачивалась. «Чего придумал… Вот пристал тоже…» А потом приникала к нему, губы сухие, обветренные, перебирала шершавыми руками его волосы.
– Я тебя первый раз за цыгана приняла. Возле нашей деревни цыгане стояли, такие же черные. Только кожа у тебя гладкая.
Летом, когда мама была у сестры на даче, она приходила к нему, глаза сердитые, стеснялась сидевших у подъезда женщин. «Пялят зенки. Больше в жизни не приду».
Позвонив, обычно молчала, потом вешала трубку, звонила опять…
– Катя, ты?
– Ну я…
– Что же не отвечала?
– И не звонила даже…
– Встретимся?
– Где это мы встретимся?..
– Возле парка?
– Придумал… На Девичку приезжай.
– В шесть, в семь?
– Побегу я в шесть…
Все это Саша вспоминал теперь, ждал ее звонка. На следующий день он хотел побыстрее вернуться из института домой – вдруг позвонит. Но остался делать стенную газету к Октябрьским праздникам. А потом его вызвали на заседание партбюро.
Свободных мест у двери не было. Саша протиснулся между сдвинутыми рядами стульев, задевая тесно сидящих людей, вызвав недовольный взгляд Баулина, секретаря партбюро, русоволосого крепыша с округлым, простым, упрямым лицом, с широкой грудью, выпирающей под синей сатиновой косовороткой, застегнутой на короткой шее двумя белыми пуговичками. Проследив, как Саша уселся в углу, Баулин снова повернулся к Криворучко:
– Это вы, Криворучко, сорвали строительство общежитий. Объективные причины никого не интересуют! Фонды переброшены на ударные стройки? Вы отвечаете не за Магнитку, а за институт. Почему не предупредили, что сроки нереальны? Ах, сроки реальны… Почему не выполнены? Вы двадцать лет в партии?.. За прошлые заслуги в ножки поклонимся, а за ошибки будем бить.
Баулинский тон удивил Сашу. Заместителя директора Криворучко студенты побаивались. В институте поговаривали о его знаменитой военной биографии: до сих пор носит гимнастерку, галифе и сапоги. Этот сутулый человек с длинным унылым носом, с мешками под глазами никогда ни с кем не вступал в разговоры, даже на приветствия обычно отвечал только кивком головы.
Криворучко опирался рукой на спинку стула, Саша видел, как дрожат у него пальцы. Слабость в человеке, всегда таком грозном, выглядела жалкой. Но материалов для стройки действительно не давали. А сейчас никто не хочет об этом думать. Только Янсон, декан Сашиного факультета, невозмутимый латыш, обращаясь к директору института Глинской, примирительно сказал:
– Может быть, дать еще срок?
– Какой?! – со зловещим добродушием спросил Баулин.
Глинская молчала. Сидела с обиженным видом человека, которого наградили таким негодным заместителем. Поднялся аспирант Лозгачев, высокий, вальяжный, театрально воздел руки.
– Неужели и лопаты отправили на Магнитку? Студенты пальцами ковыряли мерзлую землю? Вот сидит комсорг группы, пусть скажет, как они без лопат работали.
Баулин с любопытством посмотрел на Сашу. Саша встал.
– Мы без лопат не работали. Как-то раз кладовая оказалась закрытой. Потом вернулся кладовщик и выдал лопаты.