Дети Эдгара По
Шрифт:
По правде говоря, я сам не уверен в том, какой у страшного рассказа голос. Хотя я знаю, что слушаю его всё время, шпионя за покойниками и проклятыми; а Джерри Риггерс — помните такого? — пытается передать его на бумаге. Чаще всего он звучит очень просто: крик в ночи, одинокий голос без всяких особых примет. Иногда он еле слышен, словно жужжание мухи, запертой под крышкой гроба; а порой гроб распадается на части, как хрупкий панцирь насекомого, и пронзительный, тонкий крик раздирает ночную тьму. Всё это, конечно, очень приблизительные описания, но и они могут быть крайне полезны тому, кто хочет уловить суть голоса хоррора, если желание сделать это ещё не пропало.
Другими словами, для страшного рассказа точнее всего подходит стиль исповеди, и никакой другой: рукописи, найденной в уединённом месте.
Как, возможно, уже заметил читатель, характер Натана допускает изменения в угоду самым разным литературным стилям. В одном случае он больше склоняется к норме, в другом — к её противоположности. Из реального человека из плоти и крови он легко трансформируется в бестелесную литературную абстракцию. Он может исполнить любую человеческую или нечеловеческую роль, какую воображению писателя вздумается на него возложить. Однако, замышляя Натана и его испытания, мне более всего хотелось, чтобы этот персонаж представлял не кого-нибудь, а меня самого. Ибо за псевдонимом-маской Джеральда Карлоффа Риггерса стою я — Натан Джереми Стайн.
Поэтому не будет слишком большим преувеличением превратить Натана в автора страшных рассказов, хотя бы начинающего. Пусть он мечтает о славе сочинителя готических историй, магических, вневременных и… ну, вы знаете, каких. Пусть он продаст душу, лишь бы избавиться от этого страха, точнее, совершить этот подвиг. Но Натан не умеет продавать души, он вообще ничего не умеет продавать, иначе пошёл бы по стопам отца (и деда), а не сочинял страшилки. Зато Натан умеет покупать: он завсегдатай ярмарок привидений, паломник на распродажах нереального, искатель скидок в глубочайших подвалах неведомого. И каким-то мистическим путём он становится обладателем своего кошмарного сна, не зная, что такое купил и с чем вместе приобрёл. Как и другой Натан, этот со временем выясняет, что сторговал совсем не то, что хотел, — кота в мешке вместо пары брюк. Как? Сейчас объясню.
В исповедальной версии страшной истории Натана главному герою надо обязательно сознаться в чём-нибудь ужасном, что отвечало бы его образу завзятого автора хоррора. Решение очевидное, что не мешает ему быть до невозможности диким. Натан признается, что слишком глубоко увяз в СТРАХЕ. У него всегда была склонность к этому занятию, но в последнее время оно совершенно отбилось от рук, вышло из-под контроля и устремилось прочь.
Поворотным пунктом биографии Натана — искателя ужасов становится, как и в предыдущих версиях, неудачная интрижка с Лорной Макфикель. В прежних вариантах истории одноимённая героиня демонстрирует переменчивый характер, поворачиваясь к незадачливому ухажёру то ультрареальной, то сверхидеальной стороной. Исповедальная версия «Романа мертвеца» наделяет её абсолютно новой индивидуальностью, точнее, делает её настоящей Лорной Макфикель, моей соседкой по лестничной клетке в готическом замке многоэтажного жилого дома, одной из двух башен-близнецов, где покрытые свежими ковровыми дорожками коридоры уложены один над другим, как в улье соты. Однако во всём остальном главная героиня придуманной истории ничем не отличается от своего реального прототипа. Если книжная Лорна запомнит Натана как психа, который испортил ей вечер, разочаровал её, то и Настоящая Лорна, Нормальная Лорна чувствует то же самое, вернее, чувствовала, поскольку я сомневаюсь, что она вообще помнит того, кого назвала, и не без оснований, мерзейшим созданием на земле. И хотя это явное преувеличение вырвалось у неё в пылу одного очень острого разговора, по-моему, стоявшее за ним чувство было вполне искренним. Тем не менее ничто, даже угроза сладчайшей (я хотел
Ибо теперь он узнал то, что было от него скрыто: какой он на самом деле чудной, как не похож на других, каким ненормальным и нереальным сделала его судьба. Он узнал, что сверхъестественные влияния управляют всей его жизнью, что он подчинён лишь демоническим силам, которые теперь жаждут заключить его, беглеца из раскаленной бездны, в свои костлявые объятия. Короче говоря, Натану не следовало рождаться на свет в человеческом облике, и это правда, которую ему надлежит принять. Жестоко. (Особенно сильную боль причиняют слова «ни за что» или просто «никогда!») И он знает, что в один прекрасный день демоны явятся за ним.
Кризис достигает своего апогея однажды вечером, когда эго нашего писателя пребывает в состоянии затмения столь полного, что угрожает скатиться в породившую его бездну. Он пытался излить свою сверхъестественную трагедию в рассказе, последнем в его жизни, но не смог придумать кульминацию такой остроты и интенсивности, чтобы воздать должное космическому размаху своих страданий. Ему не удалось воплотить в словах свою полуавтобиографическую тоску, а игры с подставными именами только усугубили несчастье. Больно прятать своё сердце за псевдонимом псевдонима. Наконец, сочинитель садится за стол и, как неопытный юнец, начинает обливать слезами каждую страничку неоконченной рукописи. Так продолжается довольно долго, до тех пор, пока Натаном не овладевает единственное желание — найти забвение в постели. При всех его недостатках, горе — отличное снотворное, помогающее перенестись в беззвучный и бессветный рай вдали от агонизирующей вселенной. Это так.
Немного позже раздаётся стук в дверь, весьма, надо сказать, настойчивый. Кто это? Придётся открыть, чтобы узнать.
— Вот, ты забыл, — сказала хорошенькая девушка, швыряя мне в руки мягкий свёрток. Прежде чем уйти, она обернулась и повнимательней вгляделась в моё лицо. Я иногда прикидываюсь другими людьми, например, неким Норманом и даже Натаном (или другим Натаном), но в тот момент я понял, что больше этот номер не пройдёт. Ни за что!
— Прошу прощения, — сказала она. — Я приняла вас за Нормана. Это его квартира, а моя прямо напротив и через дверь. — Она показала рукой. — А вы кто?
— Я друг Нормана, — ответил я.
— А, ну тогда извиняюсь. Это я в вас его штанами бросила.
— Он оставил их вам починить? — невинно спросил я, осматривая их, будто в поисках следов ремонта.
— Нет, он просто не успел надеть их вчера вечером, когда я его выставила, понимаете? Я съезжаю из этой жуткой дыры, чтобы избавиться от него, так ему и передайте.
— Пожалуйста, входите, в коридоре такой сквозняк, и скажите ему это сами.
Я улыбнулся ей, а она, нельзя сказать, чтобы совсем равнодушно, улыбнулась мне. Я закрыл за нею дверь.
— А имя у вас есть? — спросила она.
— Пензанс, — ответил я. — Зовите меня Пит.
— Ну, хоть не Гарольд Вакерс, или как там ещё Норман подписывает свои вшивые книжонки.
— По-моему, Викерс, Г. Дж. Викерс.
— Ну и ладно, всё равно вы не похожи на Нормана и даже на его друга.
— Уверен, вы хотели сделать мне комплимент, судя по тому, что произошло у вас с Нормом. Вообще-то я тоже пишу книги, вроде Г. Дж. Викерса. В моей квартире на другом конце города ремонт, и Норман был так добр, что пустил меня к себе и даже одолжил на время свой рабочий стол. — Я указал на заваленный бумагой и облитый слезами предмет моего последнего замечания. — Мы с Норманом иногда даже пишем под одним псевдонимом, вот и сейчас мы вместе работаем над рукописью. — Это было вечность тому назад, но почему-то секунды и минуты тех дней всё ещё преследуют нас, норовя схватить за пятки. Какие шутки играют часы с людьми, даже с теми, кто, подобно нам, уже вне их власти! Но это что-то вроде обратной магии, которая заковывает вневременное в кандалы дедовых часов на запястье, точно так же как самое злое из чудес облекает ничем не обременённый дух в тяжкий покров материи.