Дети фюрера: клоны Третьего рейха
Шрифт:
— А при чем туг Генрих Штайнферинг?
— Мне известно, что он определенным образом причастен к этим событиям…
— От кого? — вопросы звучали, как удары плетью. Я начинал чувствовать себя как на допросе, и это раздражало меня. Поэтому я ответил вопросом:
— Это имеет большое значение?
— Господин… как вас там, — голос мужчины стал угрожающим. — Вы пришли сюда за информацией. Так? Прежде чем что-либо вам рассказать, я хочу знать все, что меня интересует. Итак, я жду.
Больше всего мне хотелось сбить хама с ног ударом в челюсть.
— Один из участников тех событий. Гюнтер Гроленц. — Имя, естественно, было выдумано мной на ходу. Пусть де ла Квинтура доживает свой век спокойно.
— Впервые слышу. И что он вам рассказал? — здоровяк явно напрягся.
— Ничего особенного. Если бы Он выложил мне все, у меня не было бы необходимости идти сюда. Главное, он назвал имя. Генрих Штайнферинг.
Я играл ва-банк, чувствуя, что рискую. Но после этих слов мой собеседник явно расслабился.
— Что ж, у меня для вас найдется мало интересного. Генрих Штайнферинг — мой отец. Он рано развелся с моей матерью, и за всю жизнь я видел его лишь пару раз. Уведомление о том, что мне достался в наследство этот дом, я получил уже после его смерти. — Стоявший в дверях человек замолчал, продолжая буравить меня взглядом.
— И вы не знали, чем занимается ваш отец? После него не осталось никаких документов? — изумился я.
Повторяю: мой отец — негодяй, бросивший мою мать. Знать о нем я ничего не хотел и не хочу до сих пор. С какими темными компаниями он якшался — мне неинтересно. Все его бумажки я выкинул, когда приехал в этот дом.
— Может, у вас остались какие-то его контакты, вы случайно знаете его друзей…
— Послушайте, сеньор, — решительно прервал меня мой собеседник. — Я не знаю и не хочу знать никаких друзей. И мне, поверьте, больше нечего вам сказать. Так что давайте не будем тратить наше время и распрощаемся. Я все равно ничем помочь не смогу.
Теперь разговор был завершен окончательно и бесповоротно. Дверь захлопнулась. Не зная, что делать дальше, я поднял глаза… и уставился прямо в прекрасно замаскированный объектив видеокамеры. Мне стало не по себе. Я повернулся и быстрым шагом пошел прочь. И все же, отойдя на порядочное расстояние, не мог удержаться и оглянулся.
В окне второго этажа был виден силуэт человека. Человека, который стоял и наблюдал за мной. Это не был мой нелюбезный собеседник — фигура в окне была гораздо более тонкой. Не знаю почему, но мне показалось, что там стоит старик. Глубокий старик.
Я повернулся и зашагал прочь.
Отчаяние Долорес
Зайдя в кафе и заказав кружку пива, я попытался подвести итог. Сын Штайнферинга — если это, конечно, был его сын — явно лгал. Он даже не спросил, какие именно события в Лиме
Баланс был не в мою пользу. Все, кто хоть что-нибудь знал, либо прямо отказывались говорить, либо лгали. Это значит, что в Лиме двадцать с лишним лет назад действительно произошло нечто экстраординарное, но вот что именно?
Я отхлебнул пива и задумался. Все ниточки оборваны. Так что же, возвращаться домой, в Аргентину? Но… не бывает отчаянных положений, бывают отчаявшиеся люди. Так говорил один из лучших немецких военачальников Гейнц Гудериан. А отчаиваться я не собирался.
В конечном счете во всей этой истории есть еще одна зацепка. Национальный медицинский центр Перу. Де ла Квинтура был не врачом-одиночкой, он работал в мощной организации. Вся эта история с «Гитлером» не могла не оставить следов. С тех пор прошло не так уж много времени, чуть больше двадцати лет, и наверняка еще остались те, кто помнит события восемьдесят шестого…
…В Национальном медицинском центре Перу сбылись мои худшие опасения. Да, там было полно людей, которые работали больше двадцати лет. Да, хватало и тех, кто помнил де ла Квинтуру. За три дня я побеседовал с дюжиной старых сотрудников, которые не могли не помнить события, происходившие в мае 1986 года… Но каждый раз, когда разговор приближался к этой теме, я натыкался на стену. Ни прямые вопросы, ни окольные пути не помогали. К концу третьего дня я оказался в том же кафе с кружкой пива. Я был в тупике. И, наверное, там бы и остался, если бы не то шестое чувство, о котором я уже говорил.
Я перебирал в голове свои беседы с медиками. И вспомнил один факт, который сначала показался мне малозначительным. Почти каждый третий из моих собеседников рекомендовал сходить в архив медицинского центра. Причем это было — я чувствовал нутром — не просто вежливой отсылкой куда подальше. Все они вкладывали в этот совет один и тот же скрытый от меня смысл. Но вот какой?
Короче говоря, на следующее утро я ни свет ни заря отправился в архив. Заведующая — женщина лет пятидесяти, на лице которой были видны следы былой красоты, — безучастно скользнула взглядом по моим документам и принесла мне несколько папок, относившихся к 1986 году.
Пролистав их, я не нашел ничего интересного. Но так быстро я сдаваться не привык, к тому же мой опыт работы в архивах говорил о том, что самые интересные документы обычно не так-то просто найти. И я усердно брал все новые и новые папки — с упорством Данаид, пытающихся наполнить бездонную бочку…
Чем дольше продолжались мои бесплодные поиски, тем явственнее я замечал перемены в поведении заведующей архивом. Сначала равнодушная и безучастная, она теперь уже с интересом наблюдала за мной. На пятом часу моей работы, передавая мне очередную порцию папок, она спросила: