Дети луны(Смерть на брудершафт. Фильма четвёртая)
Шрифт:
Но прапорщик сделал вид, что не понял.
– Так ты живёшь одна?
– Нет, с отцом. И ещё какая-то женщина, в белом переднике. А может быть, она мне мерещится. У неё то одно лицо, то другое. Не знаю. Я там только сплю…
– С отцом - это хорошо, - продолжал изображать наивность Алёша. Он был рад, что Алина разговорилась, и боялся, не спрячется ли она снова в свой кокон.
– Я вот сирота. А кто у тебя отец?
– Или нет отца?
– спросила девушка, с сомнением глядя на окна.
– Раньше-то был, давно. А теперь… Что-то такое сверкнёт серебряным плечом, дохнет табаком, иногда царапнет колючим по щеке…
Для неё всё химера, всё ненастоящее, понял Романов. Фотографирует какие-то чертежи, проявляет чудеса скрытности и ловкости, но делает это, словно бы во сне. Известно, на какое хитроумие способны наркоманы, когда им нужно получить очередную дозу дурмана.
– Но Селен-то тебе не мерещится, - усмехнулся Алексей.
– Вон как вы с ним миловались. Страсть галлюцинацией не бывает.
Она непонимающе уставилась на него, да вдруг прыснула - совсем не по-декадентски, а попросту, по-девичьи.
– Ты о роковом разбивателе сердец? О кумире дурочек? Брось, он не мужчина. Он сгусток тумана.
– То есть?
– Это из его стихотворения: “Я грежусь каждой Грёзе, сгущаюсь из тумана. Я крик твоей болезни, угар самообмана”. Селен очень удобный. Если считается, что ты - его, то другие ухажёры не лезут. Не осмеливаются. Разве кто-то может соперничать с таким павлином? Это не я одна хитрая, многие пользуются. Там ведь, в клубе, много совсем юных девочек, которым только хочется казаться инфернальными, а сами, может, не целовались ни разу. Слыть любовницей великого Селена почётно. И его устраивает. Ему ведь только и нужно, что впечатлять и казаться.
Получалось, что она очень неглупа, Алина Шахова. Вначале она представлялась Алексею отвратительной фигляркой, какой-то карикатурой, и вот на тебе.
– Другим девушкам хочется казаться инфернальными. А тебе?
– спросил он уже не для дела, а потому что действительно захотелось понять.
– А мне не хочется. Я на самом деле инфернальная. Потому что у меня здесь inferno, - показала она себе на грудь. И опять без позёрства, просто констатировала непреложный факт.
Романов подумал: обречённая- вот самое правильное слово. Совсем одна, ни на что не надеющаяся, падающая в бездну.
Он смотрел на тонкое личико больной барышни, на её вызывающий наряд и чувствовал острую жалость. Вспомнил старую фотографию Алины: комнатный цветок, доверчивая девочка, не ожидающая от жизни никакого коварства. Но несколько ударов судьбы, пришедшихся на самый ломкий, незащищённый возраст - и цветок сломан. Врач говорит: неизлечима. Взгляд говорит: обречена.
Неужели нет никакой надежды?
– Я пойду… - Она поёжилась.
– Холодно.
– Постойте! Ваш ридикюль!
Обращение на “вы” у него выскочило само собой - вероятно, оттого что внутренне он перестал быть Армагеддоном и снова превратился в Алексея Романова, который ни за что не позволил бы себе фамильярничать с едва знакомой барышней.
Их пальцы соприкоснулись. Её рука была ледяной, и Алёша, не удержавшись, сжал её своей горячей - чтобы хоть немного согреть, ни для чего иного.
Алина ответила слабым пожатием - будто больная синичка вцепилась лапкой. И высвободиться не пыталась. Свободной рукой она сняла свою нелепую шляпу, тряхнула головой, рассыпав по плечам волосы. В них сверкнули мелкие капельки ночной росы, в неестественном свете фонаря лицо барышни казалось белым,
До чего заразителен морок! Какие фокусы выделывает с воображением туманная петроградская ночь!
– Благодарю вас, - церемонно произнесла Алина. И лукаво улыбнулась.
– Удивительно. Вот уж не думала, что переход с “ты” на “вы” так сближает.
– Честно говоря, я не привык на “ты”. Фальшиво как-то звучит, когда толком не знаешь человека… Меня вообще-то не Армагеддон зовут. Алексей.
Она опять улыбнулась, ласково.
– Значит, Алёша. Вы такой ясный, светлый. Даже глазам больно. Знаете, я давно никому не верю. А вам бы поверила.
– И приподнялась на цыпочки, коснулась холодными губами его щеки. Отступила.
– До свидания, Алёша.
Качнулся край пелерины, зашуршало платье. Гибко развернувшись, девушка взбежала по ступеням и скрылась в подъезде.
Романов коснулся своей горящей щеки. Горела она не от поцелуя - от стыда.
“Ясный, светлый”. Чёрт!
Ощущал он себя просто отвратительно, как если бы совершил ужасную подлость. А между тем он всего лишь выполнял свой долг.
Нужно было встряхнуться, взять себя в руки.
Эта девица - пускай несчастная, пускай не отвечающая за свои поступки - наносит огромный вред отчизне, сказал себе прапорщик. Да, она нездорова, но относится к разряду тех больных, кто смертельно опасен для окружающих. Если Шахова только что держалась просто и мило, это вовсе не означает, что она такова на самом деле. Внезапная разговорчивость и размягчённость - не более чем признаки эйфорического состояния после дозы наркотика. Можно не сомневаться, что от человека в алых перчатках она получила морфий - в обмен на фотопластину. Тогда же и сделала инъекцию. Или, возможно, чуть позднее, когда заходила в дамскую комнату. Вот и весь секрет её шарма.
Отличная штука рациональность. Сразу всё встало на свои места. Во всяком случае, в голове.
В сердце всё равно засела маленькая колючая льдинка. И не таяла.
Получасом ранее
Ночной проспект. Поздно, далеко за полночь. Огни в домах давно погасли, лишь помигивают в тумане фонари - не электрические, как в центре, а допотопные, газовые, да ярко сияет лампионами вывеска эпатистского клуба. Кабаре вот-вот закроется. Музыки изнутри уже не слышно, но голоса ещё доносятся, публика разошлась далеко не вся.
Из дверей вышли трое: поэт-декламатор и его ассистенты. Селен вдохнул сырой воздух и брезгливо скривился. Перебросил через плечо длинное кашне, раскурил сигару. Пока он проделывал всё это с монументальной неспешностью, как и подобает кумиру, Аспид звонко отбил по тротуару чечётку. Ожидание давалось человеку-змее с трудом, гибкое тело требовало движения. Мим снял свой чешуйчатый костюм и, невысокий, жилистый, в куртке с поднятым воротником и нахлобученной на глаза кепке, был похож на уличного подростка. Люба тоже переоделась - в скромное коричневое платье; голова по спартанской моде военного времени была покрыта платком с узлом на затылке.