Дети нашей улицы
Шрифт:
После изгнания Идриса Аббас, Радван и Джалиль по-прежнему собирались на крыше дома, ели, пили и резались в азартные игры. Адхаму же по душе было только сидеть в саду. Он давно полюбил проводить время здесь за игрой на свирели. И это вошло у него в привычку, как только он взял на себя обязанности управляющего, хотя уже и не распоряжался своим временем. Как только он заканчивал дела, расстилал у ручья коврик, прислонялся спиной к пальме или смоковнице либо устраивался под кустом жасмина и прислушивался к пению птичек, которых здесь было множество, порой наблюдал за голубями. Как красивы они были! Он прикасался к инструменту и подражал их щебетанию, воркованию и переливам. И у него получалось! Иногда устремлял взгляд сквозь ветви к прекрасному небу. Как раз в такой момент мимо него прошел Радван. Брат уставился на него и усмехнулся:
— Это так ты управляешь имением?
— Передать бы твои слова отцу, только не хочется его расстраивать, — ответил Адхам, улыбаясь.
— Слава Всевышнему, что у нас полно свободного времени!
— На здоровье!
— А не хочешь снова стать как мы? — прикрыл раздражение улыбкой Радван.
— Нет ничего прекраснее жизни в саду под звуки свирели!
— А Идрис хотел работать! — желчно сказал Радван.
Адхам отвел взгляд.
— У Идриса не было времени для работы. Он вспылил по другой причине. Настоящее счастье найдешь только здесь, в саду.
После ухода Радвана Адхам подумал: «Сад, его щебечущие обитатели, вода, небо и я, опьяненный, — вот в чем истинное существование. Но все же я как будто ищу чего-то еще. Чего именно? Кажется, свирель вот-вот наиграет ответ. Но вопрос остается без ответа. Если бы эта птица могла заговорить человеческим языком, я бы воочию узрел собственное сердце. И яркие звезды тоже что-то нашептывают. А что касается сбора аренды, то это только вносит разлад в общую мелодию».
Однажды Адхам остановился, разглядывая собственную тень на дорожке среди розовых кустов. Вдруг он заметил, как из его тени вырастает другая, предупреждая, что из-за поворота сзади появится человек. Новая тень будто отделилась от его ребер. Он повернулся и увидел смуглую девушку, которая, заметив его присутствие, попятилась. Он жестом попросил ее остаться, и она замерла.
— Кто ты? — ласково спросил он.
— Умайма… — ответила она, запинаясь.
Он вспомнил это имя. Оно принадлежало родственнице его матери, такой же рабыни, какой и его мать до того, как отец взял ее в жены. Ему хотелось поговорить с ней еще, и он спросил:
— Что привело тебя в сад?
— Я думала, здесь никого нет, — ответила она, опустив взгляд.
— Но ведь запрещено!
— Это моя вина, господин, — пробормотала она еле слышно.
И девушка, отступив назад, скрылась за поворотом. Он слышал только шум ее быстрых шагов, «Как хороша!» — взволнованно прошептал он. Адхам внезапно почувствовал, что вновь стал частью сада, что розы, жасмин, гвоздика, голуби, певчие птицы и он сам — все слилось в одну музыку. Он произнес про себя: «Умайма прекрасна! Ее полные губы бесподобны. Все братья женаты, кроме гордеца Идриса. А у нее такой же цвет кожи, как у меня. Как удивительна была ее тень, отделяющаяся от моей, будто она часть моего тела, обуреваемого желаниями! Отец не высмеет мой выбор. Иначе как бы он взял в жены мать?!»
3
Как в тумане, но с прекрасным чувством в душе, Адхам вернулся в контору. Он несколько раз пытался просмотреть сегодняшние счета, но не видел перед собой ничего, кроме образа смуглой девушки. Неудивительно, что он впервые встретил Умайму только сейчас. Гарем в этом доме был подобен внутренним органам человека: благодаря им их обладатель живет, он знает об их существовании, но не видит их. Адхам предался было розовым мечтам, как вдруг его прервал прозвучавший рядом, как гром среди ясного неба, голос. Вопль будто разорвал тишину гостиной: «Я здесь, аль-Габаляуи, в пустыне! Будьте вы все прокляты! Проклятья на ваши головы, мужчины и женщины! Я еще припомню всем, кто не согласен со мной. Слышишь, аль-Габаляуи?!» Адхам воскликнул: «Идрис!» Вышел из гостиной в сад и столкнулся с Радваном, который спешил к нему с нескрываемым волнением. Не дав произнести и слова, Радван выпалил:
— Идрис пьян! Я видел в окно, он не стоит на ногах. Какой еще позор обрушится на нашу семью?!
— Сердце разрывается от жалости, брат, — проговорил с болью Адхам.
— Что же делать? На нас надвигается катастрофа.
— Не кажется ли тебе, что нужно поговорить с отцом?
Радван нахмурился.
— Разве можно пойти с этим к отцу? Вид Идриса только разозлит его.
— Напасти преследуют нас, — печально заключил Адхам.
— Да, женщины в гареме плачут, Аббас и Джалиль боятся людям на глаза показаться. Отец закрылся у себя, никто не смеет и близко подойти к его комнате…
Понимая, что разговор заходит в тупик, Адхам озабоченно сказал:
— Мы должны что-то предпринять!
— Похоже, здесь каждый сам за себя. Ничто так не мешает личному спокойствию, как стремление добиться его любой ценой. Я не буду рисковать, даже если небеса разверзнутся. А что касается чести семьи, то Идрис сейчас вывалял ее в грязи, как собственную одежду.
Зачем же он тогда пришел к Адхаму?
— Моей вины здесь нет. Но сидеть сложа руки я не могу…
Собравшись уходить, Радван бросил:
— Есть причина, чтобы это сделал именно ты!
Он ушел. Адхам остался стоять один, а в ушах звенела фраза: «Есть причина…». Да, он не может оставаться безразличным, несмотря на то что ни в чем не виноват, как не виноват кувшин, свалившийся кому-то на голову от порыва ветра. Тем не менее когда Идрису сочувствовали, Адхаму казалось, что проклинают его самого. Он направился к воротам, неслышно открыл их и выглянул. Идрис топтался неподалеку на одном месте, пошатываясь, и водил туда-сюда косящими глазами. Голова взъерошена, из-под разорванного ворота галабеи торчат волосы. Как только его взгляд остановился на Адхаме, он сперва ринулся, словно кошка, заметившая мышь, но, обессилев от хмеля, свалился на землю. Идрис загреб кулаком горсть земли и швырнул в Адхама. Комок попал тому в грудь и соскользнул по накидке.
— Брат! — ласково позвал его Адхам.
Идрис зарычал, качаясь:
— Заткнись, собака, сукин сын! Ты мне не брат, а отец твой мне не отец. Пусть этот дом рухнет на ваши головы.
Адхам ласково обратился к нему:
— Ты же самый достойный из этого дома, самый благородный.
— Зачем пришел, сын рабыни? — притворно расхохотался Идрис. — Иди к своей матери и спусти ее в подвал к слугам.
Адхам отвечал все с той же благожелательностью:
— Не поддавайся злобе! Не отворачивайся от того, кто желает тебе добра!
Идрис, полный эмоций, замахал руками и закричал:
— Будь проклят этот дом, где спокойно могут чувствовать себя только трусы, которые, поджав хвост, жуют кусок хлеба, макая его в похлебку. Я живу в пустыне, из которой вышел он. Я стал бандитом, каким был он, безбожником, катящимся по кривой дорожке, как он когда-то. Теперь, где бы я ни появился, на меня с позором будут показывать пальцем и говорить: «Сын аль-Габаляуи!» Я смешаю ваше имя с грязью, вас, воров, которые возомнили себя господами.