Дети нашей улицы
Шрифт:
— Поднимайтесь! Вперед! Смерть этим преступникам!
Овладев собой, Касем пренебрежительно произнес:
— Поднимайтесь, поднимайтесь! Вот вам труп вашего надсмотрщика. И еще тела остальных ваших. Поднимайтесь! Мы вас ждем!
Он подал знак мужчинам и женщинам, и они обрушили на врагов каменный дождь. Первые ряды остановились и начали медленно разворачиваться, несмотря на приказы Хагага и Гулты. Касем расслышал внизу ропот возмущения и слова недовольства.
— Гулта! Хагаг! — закричал он. — Поднимайтесь! Не убегайте!
До него донесся полный ненависти голос Гулты:
— Спускайтесь сами, если вы мужчины! Спускайтесь, бабы! Сукины дети!
Хагаг, стоявший посреди потока бегущих назад людей, прокричал:
— Жизни своей не пожалею, чтобы напиться твоей крови, грязный
Касем подобрал камень и метнул его изо всех сил. Камни продолжали сыпаться. Враги бежали, сталкиваясь и переступая друг через друга. Подошел Хасан и, вытирая со лба кровь, сказал:
— Все кончилось. Те, кто остался жив, бежали по южному склону.
— Собери людей, будем их преследовать! — приказал Касем.
— У тебя кровь течет изо рта и по подбородку, — обратился к нему Садек.
Он вытер ладонью рот, посмотрел на нее и увидел, что она окрасилась алым.
— Мы потеряли восемь человек. Многие тяжело ранены и неспособны передвигаться, — с сожалением сказал Хасан.
Сквозь каменный град он посмотрел вниз и увидел, как пособники надсмотрщиков убегают в пустыню.
— Если бы они поднялись до конца, то увидели, что здесь некому было им сопротивляться, — произнес Садек. Он вытер кровь с подбородка Касема и добавил: — Твой ум нас спас!
Касем оставил двоих охранять тропу, а других послал в погоню за бежавшими. Обессиленные, все трое — Касем, Садек и Хасан — тяжелой поступью двинулись в сторону площади, с которой уже убирали мертвых. Это была настоящая битва! Из обитателей горы погибли восемь, а их враги потеряли десять, не считая Лахиты. Среди живых не было ни одного, кто не получил бы ранения или увечья. Воины разошлись по хижинам. Женщины перевязывали им раны. В домах убитых раздавались плач и причитания. Прибежала запыхавшаяся Бадрия и проводила их в дом, чтобы промыть раны. Сакина принесла громко плачущую Ихсан. Солнце посылало палящие лучи. Коршуны и вороны кружили над полем битвы, то и дело бросаясь вниз. В воздухе пахло пылью и кровью. Ихсан не переставала плакать, но на нее никто не обращал внимания. Даже могучий Хасан, казалось, не стоял на ногах.
— Да помилует Бог наших павших! — прошептал Садек печально.
— Да пребудет милость Его как на мертвых, так и на живых! — добавил Касем.
— Наша победа уже близко. Подходит к концу век жестокости и страха на нашей улице! — издал радостный крик Хасан.
— Да сгинет он в небытие! — повторил за ним Касем.
89
Квартал еще не знал подобной катастрофы. Мужчины возвращались молча, пряча глаза, растерянные и мрачные. Их взгляды были устремлены только вниз. Новость об их поражении долетела до улицы раньше их. В домах женщины выли и били себя по щекам. Новость распространилась повсюду, и улицу аль-Габаляуи поминали не иначе как со злорадством. Выяснилось, что весь квартал бродяг покинул улицу, боясь мести. Их дома и лавки опустели. Никто не сомневался в том, что они примкнут к победителям, а значит, число их возрастет. Скорбь и печаль царили на улице, она дышала ненавистью и желанием отомстить. Люди из квартала Габаль задавались вопросом: кто же теперь будет главным надсмотрщиком? Этот же вопрос вертелся на языках и у жителей квартала Рифаа. Взаимная неприязнь проникала во все углы, как песок во время бури. Управляющий Рефаат, которого раздирали страхи, пригласил Хагага и Гулту к себе. Они явились в сопровождении самых крепких своих людей, заполнивших зал дома управляющего. Пришедшие выстроились друг напротив друга, не желая смешиваться. Поняв, в чем дело, управляющий испугался еще больше:
— Вы знаете, что нас постигло ужасное несчастье. Но мы живы, нас нельзя уничтожить. Мы все еще в силах взять реванш, но только если будем едины. Иначе погибнем.
— Мы нанесем решающий удар. Как бы трудно ни было, нам это по плечу, — заявил мужчина из рода Габаль.
— Если бы они не скрывались на горе, мы бы уничтожили их всех до последнего, — сказал Хагаг.
— Лахита добрался до них, преодолев тяжелейший подъем, который под силу только верблюду, — сказал третий.
— Отвечайте, едины ли вы?! — терял терпение управляющий.
— По Божьей воле мы братья, и такими останемся, — отозвался Гулта.
— Это все пустые слова. То, что вы пришли в таком сопровождении, встав по разные стороны, говорит, что среди вас нет единства.
— Нас объединит жажда мщения! — воскликнул Хагаг.
Управляющий был вне себя. Он обводил глазами их мрачные лица.
— Будьте же честны! Вы говорите одно, но вас не оставляет мысль о том, кто станет главным надсмотрщиком. Так на улице никогда не будет мира. Я боюсь, вы скрестите дубинки и перебьете друг друга. Тогда Касему ничего не будет стоить расправиться с оставшимися.
— Боже упаси! — воскликнули многие.
Четко и громко управляющий произнес:
— На улице остались только кварталы Габаль и Рифаа. Пусть в каждом будет по надсмотрщику. Главный надсмотрщик нам не нужен. Давайте договоримся так. Будем вместе противостоять внешнему врагу.
Зависла страшная тишина. Через несколько секунд кто-то безразлично произнес:
— Да… Да…
— Пусть будет так, хотя мы испокон веков были господами на нашей улице.
Хагаг возразил:
— Пусть будет так, но без всяких «хотя». Здесь нет ни господ, ни слуг, особенно после того как ушли бродяги. Кто станет отрицать, что Рифаа был самым благородным из сыновей улицы?
Сгорая от злости, Гулта вспылил:
— Хагаг! Я знаю, что у тебя на уме!
Хагаг собрался ответить, но управляющий злобно прикрикнул на них:
— Скажите, вы начнете вести себя как мужчины, или как?! Узнав о вашей слабости, с гор, как волчья стая, набегут бродяги. Скажите мне: способны ли вы выступить единым фронтом, или мне искать другой выход?
Отовсюду послышалось:
— Позор! Стыд! Улица на краю гибели.
Все покорно посмотрели на управляющего.
— Вы все еще превосходите их силой и числом. Но брать приступом гору второй раз бессмысленно, — сказал он.
На лицах появился немой вопрос.
— Будем держать их на вершине, перекрыв обе тропы к ней. Они либо сдохнут от голода, либо будут вынуждены спуститься к вам в руки.
— Правильное решение. Именно это я и уговаривал сделать Лахиту, да примет Господь его душу, — отозвался Гулта. — Однако он назвал осаду трусостью и приказал атаковать любой ценой.
— Я согласен, — сказал Хагаг. — Но прежде чем приступить к осуществлению этого плана, нашим людям надо дать отдохнуть.
Управляющий потребовал, чтобы они заключили между собой договор братства и взаимной помощи. Рифаиты и габалиты пожали друг другу руки и повторили слова клятвы. В последующие дни все, у кого были глаза, видели, как Гулта с Хагагом из кожи вон лезли, чтобы люди забыли постигшее их ужасное поражение. Они распространяли в квартале слухи, что с Касемом можно было покончить без особых потерь, если бы не глупость Лахиты. Его упорство в том, что люди должны были обязательно подняться на вершину, погубило и сделало напрасным их геройство. Враги встретили их в самых выгодных для себя условиях. И народ верил этим слухам, а кто не верил, на того обрушивались проклятия и побои. Что касается статуса надсмотрщика квартала, то никому не позволялось заводить об этом речь, по крайней мере прилюдно. Однако многие, как из рода Габаль, так и из рода Рифаа, продолжали гадать, кто же займет место Лахиты после победы. На улице, несмотря на скрепленный договор и прозвучавшие клятвы, все же чувствовался дух недоверия, а надсмотрщики, опасаясь за свою жизнь, появлялись только в кольце верных людей. Приготовления к мести шли своим чередом. Надсмотрщики пришли к соглашению, что Гулта разобьет лагерь у дороги к аль-Мукаттаму недалеко от рынка, а Хагаг — на пути в крепость, и оба не сойдут с места, даже если придется стоять там до конца. А женщины будут заниматься торговлей и приносить им еду. Вечер накануне они провели в курильнях, выпили много пива и вина, выкурили много гашиша, и только поздней ночью Хагаг распрощался со своими помощниками у ворот собственного дома в квартале Рифаа. В прекрасном расположении духа и полный уверенности он толкнул дверь в галерею, открыл рот и не успел пропеть первые слова пришедшей на ум песни, как сзади на него напали. Зажали рот рукой и вонзили в сердце нож. Тело его обмякло, чьи-то руки подхватили его, чтобы оно не упало с шумом, и мягко уложили на землю в полной темноте.