Дети новолуния [роман]

Несколько лет назад я прочитал книгу неизвестного мне тогда прозаика Дмитрия Полякова-Катина «На выдохе» и с удовольствием открыл для себя зрелого, крепко владеющего словом писателя. В его слове я почувствовал уверенную энергию правды.

Сегодня передо мной новый его роман, «Дети новолуния», на который хочу обратить особое внимание. Но прежде — несколько слов о качестве прозы Дмитрия Полякова-Катина.

По моему глубокому убеждению, серьезной художественной литературы, которую будут долго читать, не может быть вне традиции. Именно традиция мировой, в первую очередь великой русской литературы закладывает прочные критерии, без которых

В прозе Д. Полякова-Катина заметно влияние той самой русской литературы, о которой мы в последние годы стали всё больше вспоминать, не находя её качественных следов в новых постперестроечных книгах.

Поляков следует критериям русского реализма, что позволяет мне, как читателю, повторить фразу Станиславского — верю! И это несмотря на то, что часть действия романа «Дети новолуния» отнесена к началу XIII века, на территорию погибающего Хорезма.

Автор сопрягает сцены, судьбы, взаимоотношения персонажей «особым переживанием», которое можно назвать процессом преобразования неосознанного в осознанное, для выражения основной идеи произведения.

«Дети новолуния» — не исторический роман и тем более не реконструкция событий. Я назвал бы его романом особого типа, по форме похожим на классический. Здесь форма — лишь средство для максимального воплощения идеи.

Хотя в нём много действующих лиц, никто из них, как мне представляется, не является главным. Ибо центральный персонаж повествования — Власть, проявленная в трех ипостасях: российском президенте на пенсии, действующем главе государства и монгольском властителе из далёкого XIII века.

Перекрестие времён создаёт впечатление объёмности. И мы можем почувствовать дыхание безграничной Власти, способное исказить человека. Люди — песок? Трава? Или — деревья? Власть всегда старается ответить на вопрос, ответ на который доступен одному только Богу.

В пространстве нашей сегодняшней российской словесности, засорённой гламурными и брутальными вещами, которые пытаются быть изощреннее текстов Джойса и Кафки, рассчитывая шокировать читателя, произведения, подобные книгам Полякова-Катина, попадаются крайне редко. Но радостно, что они всё-таки есть.

Вот уже час или два — солнце еще не достигло зенита — волк серо-голубого окраса бежал ровной рысью вниз по степи к широкой балке, вдоль и поперёк изрезанной ложбинами, в которых легко было затеряться. Это был крепкий, матёрый зверь в расцвете сил, главарь небольшой, но отчаянной стаи, легко нарушавшей границы чужих территорий и хладнокровно вступавшей в драку за право терзать свою и чужую добычу; он не привык, да и не умел сдаваться.

Сухая позёмка мелкими иглами секла язык и глаза, но серо-голубой не обращал на это внимания. Он бежал на солнце, стараясь время от времени перемещаться боком, чтобы в потоке перекрёстного ветра учуять близость идущей позади белой волчицы, оценить пределы её сил и возможностей. Волчица была напугана, но пока не до такой степени, чтобы потерять голову; она старалась не упускать из виду серо-голубого и следовала за ним, но всё чаще оглядывалась, и то, что она видела, наводило на неё тоскливый ужас. Это начинал понимать и волк. Дело в том, что белая была беременна, и поэтому нервы её могли не выдержать, а потерять приплод значило ещё больше ослабить стаю — прошлой весной их волчат передушил взбесившийся от голода волк-одиночка, и в результате стая не укрепилась молодняком. А не укрепилась — значит, стала слабее.

Влетев на заснеженный холм, с высоты которого далеко просматривалась широкая степь, серо-голубой на минуту замер, озираясь, чтобы сверху оценить всю серьёзность грозившей им опасности. Из пасти у него беспрерывно валил светящийся на рассветном солнце густой пар, сразу же сносимый пронзительным ветром. Маленькие жёлтые глаза слезились, но глядели уверенно и цепко.

Ломкий морозный воздух пробил долгий, натянутый визг. И сразу по степи отчётливо рассыпался глухой, костяной топот лошадиных копыт. Белая заложила уши на затылок и перешла в крупный, неровный бег. Их было двое, два чёрных силуэта всадников, сросшихся со своими конями, неспешно и даже лениво трусивших далеко друг от друга по обе стороны от несущейся вслед вожаку белой волчицы.

Сильно оттолкнувшись задними лапами от земли, так что кверху брызнул фонтан ледяной пыли, серо-голубой со всех сил ринулся вниз с холма. Важно было, чтобы белая поняла его намерение и как можно раньше увидела его, на какое-то время заслонённого холмом, чтобы не пыталась залечь в прямых излучинах, а шла за ним к той балке, которую он выбрал.

Но и люди понимали серо-голубого и поэтому не обращали на него внимания, полностью сосредоточившись на волчице. Один был молод и горяч, другой старик. Под первым бежала мохнатая гнедая лошадка, второй сидел на белом в чёрных яблоках скакуне. Они только входили во вкус, перекликаясь визгливыми криками, морозный воздух пока лишь холодил кровь, и туго сплетённые, тяжёлые ременные плети ещё болтались без дела на поясах. Волков выдали орлы, без видимой причины начавшие бесшумно кружить над пустынными сопками. Это был добрый знак для азартного человека.

Наконец, старик принял решение сужать тот невидимый круг, в который, точно в силки, угодила волчица. Он поднял руку, и в ту же минуту едва различимый всадник с весёлым гиканьем погнал своего гнедого наперерез волчице, отворачивая её от вожака. На мгновение белая припала к земле, она знала, что нельзя ей от серо-голубого, но надвигающийся, как буря, грохот копыт вынудил её рвануть в сторону от него, вложив в этот рывок все силы, поскольку лишь там, в дымящемся снежной позёмкой голом поле, не видно было человека. И сразу замедлился страшный топот за спиной, утихли крики и свист, и огромными скачками, вытянув напряжённо голову и хвост, всё наддавая бегу, вбивая в этот бег все оставшиеся силы, волчица ринулась на чистоту. Она больше не видела серо-голубого, но по мере приближения к большой расщелине, в которой можно было найти убежище, сердце её переполнялось ликующим визгом. Так она совершила первую свою ошибку.

Ей казалось, она ушла, но — что это? — краем глаза она вдруг заметила скачущего во весь опор белого в яблоках, который шёл чуть впереди и будто бы в сторону, и будто бы рядом, но безнадёжно перекрывал при этом ту свободную линию, к которой она стремилась, с каждой секундой расширяя свои возможности для манёвра. Старик практически лежал на шее коня, так что рвущаяся на ветру лисья шапка сливалась, смешивалась с грубой лошадиной гривой.

И белая не выдержала и кинулась вбок, оскользнувшись задними лапами и едва удержав равновесие; до желанной расщелины оставалось совсем немного, и если б прибавить ещё, то хватило бы и нескольких сильных прыжков, но человек в лисьей шапке незаметно и уверенно забирал между ней и спасительным убежищем, и она не выдержала и, чуть не упав, кинулась в сторону, к единственно доступной балке, слишком ровной и слишком неглубокой, но другого выбора теперь не было. Впереди она увидела всадника на гнедой лошади, бег лошади был ровным, почти равнодушным, как будто всё уже разрешилось и теперь можно было уже не спешить. Страх пронзил её до кончиков шерсти, которая взмокла и вздыбилась на загривке, а с ним ослабел и дух. Как-то сразу изменили силы, в последнем рывке она истратила их без остатка.