Детская книга
Шрифт:
Фрэнк слушал. Он был молод и решил, что это — заученная риторика. Он пробормотал что-то в том духе, что нужно крепко стоять в вере во времена душевной смуты, когда душа переживает «семь тощих лет».
— У меня нет воли, — сказал Фладд с ноткой удовлетворения в голосе. — Я лишь поле битвы, и все же я живу, ноги меня носят. Но есть… осколки света, моменты равновесия меж одним состоянием и другим, меж победами бледного Галилеянина и многообразной Жизненной силы. Если вы понимаете, о чем я. Время, когда я могу обозреть то, что «будет или было». [21]
21
Из стихотворения Перси Биши Шелли «Жаворонок». Перевод В. Левика.
—
— Сейчас я именно на таком перевале. Ваш Бог удалился от меня, словно его никогда и не было. Он не проливает света, ничего не озаряет, вокруг меня лишь густое серое облако или пустая ночь, полная бессмысленных ярких точек, узор которых не имеет отношения ко мне, но пока мне не угрожает. Завтра все изменится. Сегодня я еще могу ясно мыслить.
— Да, — сказал Фрэнк.
— Я расскажу вам, молодой человек, о вещах, которых вы и вообразить-то не можете. Мне нужно облегчить свое бремя. Я хочу рассказать вам о том, как меняюсь, подобно волку-оборотню, и, может быть, этим рассказом — освободиться. Я понятно выражаюсь?
— Да, — сказал Фрэнк, которого физически пугало дрожащее рядом крупное тело. — Пока да.
— Может быть, завтра я буду, в вашем понимании, безумцем, — сказал Фладд. — Тогда я сам не буду сознавать своего безумия, но сейчас меня мутит при мысли о нем. Каждое новое их посещение хуже предыдущего. В детстве я не страдал этим. Я был мальчиком-хористом, с головой, отделенной от маленького тельца огромным, безупречно-белым крахмальным воротником. Если я по временам и забавлялся со своими крохотными причиндалами, об этом никто не знал, и все было очень невинно. И солнце светило все время, круглое и сверкающее, как мой воротник. А потом я начал становиться мужчиной — голос мутировал, воротник у меня отобрали, а тело — вы понимаете — зажило своей жизнью, перестало мне подчиняться. Меня посещали чудовищные фантазии. Мне нравилось охотиться на разных тварей. На живность. Лягушек и кроликов. Я любовно лепил их из глины, а затем, столь же любовно и изобретательно, уничтожал. Вы понимаете? Вижу, что нет. Я очень правильно выбрал исповедника. Ибо вы порядочный человек и не разгласите моих слов. Я пошел учиться в Школу искусств, и в школе мы рисовали обнаженную натуру — и мужчин, и женщин, мышцы, кости, — и я воображал, как открываю эти мышцы и кости, ах, в совсем другом смысле. Предел обнажения. И втайне рисовал это. Я ходил по Хеймаркету, ну вы понимаете, как Россетти, — смотрел на тела, выставленные на продажу, и в конце концов начал вести двойную жизнь, это оказалось совсем не сложно. Я нашел молодую женщину, которая брала деньги за то, что понимала мужчин вроде меня и воплощала в жизнь их фантазии. Я посещал ее — все чаще и чаще — и воображал, как мучаю ее все изобретательнее — и любил ее, своей светлой стороной, все сильней и невинней. С ней можно было говорить обо всем, запретных тем не было, и в ее присутствии… в ее дешевой постели, молодой человек… святой отец… я становился цельным, чистым. Ее звали Мария. Она была для меня Марией Магдалиной, смывающей грехи, и Афродитой Анадиоменой; думаю, она всю жизнь недоедала — взором художника я видел, что она худосочна, но глазам любовника ее груди представали шарами млечного мрамора, а пучок волос на лобке — кустами, окружающими вход в Рай Потерянный… и Возвращенный.
Он помолчал. Фрэнк подумал, что Фладд говорит с обдуманным расчетом, что он уже много раз рассказывал эту историю и отшлифовал ее. Возможно, это вымысел или просто версиясобытий. Фрэнк сам удивился, откуда это знает.
— Быть может, мой рассказ вас смущает или возбуждает, молодой человек? Святой отец?
— Нет, — ответил Фрэнк, хотя действительно был смущен и плоть его слегка восстала. — Нет, я здесь для того, чтобы вас выслушать.
— Я, конечно, знал, что я не единственный ее любовник, — продолжал Фладд. — Она занималась своим ремеслом, оно было частью ее «я». Во всяком случае, я так думал. Может быть, она была лишь заблудшей, некорыстной душой, которая из боязни голода и холода продавала мне свое тепло и выслушивала меня, а я думал, что она меня понимает. Я думал о ней по-разному день ото дня, от фазы к фазе моего собственного лунного цикла. Я вознамерился сделать ее своей женой. Я так униженно нуждался в ней. Именно найдя ее, я нашел свое призвание — скольжение пальцев во влажной глине, скольжение пальцев в божественной женской плоти… я лепил
Он замолчал. В приступе мимолетного безумия Фрэнк задался вопросом: не стала ли Магдалина Серафитой Фладд и не этим ли объясняется ее заторможенная холодность.
Фладд что-то делал — Фрэнк решил, что это он так заламывает руки, и подумал, что никогда раньше не видел такого. Фладд снова заговорил:
— Дальше идет неприятная часть. Вы первый, кому я рассказываю об этом… эту историю. Я пошел повидаться с девушкой в свое обычное время… у меня был ключ, но мы с ней договорились, когда мне можно приходить, а когда нельзя… я поднялся по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки.
Он снова замолчал. Фрэнк ждал, сложив ладони вместе.
— Там стоял запах. Кажется, я заметил его, еще не открыв дверь. Она лежала на кровати. Совершенно мертвая. Сплошные открытые раны и кровь… и кровь. Края лужиц уже застывали, словно глазурь, на бедрах и на линолеуме.
— Да, — сказал Фрэнк, чтобы прервать этот поток.
— Она металась по всей комнате, заливая ее кровью, хватаясь за что попало окровавленными пальцами — отпечатки были повсюду. Я не мог глядеть ей в лицо… оно превратилось в мешанину кровавых кусков…
— Да, — чуть потверже сказал Фрэнк. И спросил: — Что же вы сделали?
— Я отступил, закрыл дверь и вернулся домой. Что я еще мог сделать?
— Вызвать полицию?
— Мне отмщение, говорит Господь. Помочь ей было уже нельзя. А я… заболел, вышел из строя, стал инвалидом.
Он замолчал.
— Это все? — спросил Фрэнк.
— Все? Это ужас.
— Но, судя по вашему собственному рассказу, вы в этом ужасе неповинны.
Как обрести голос исповедника или судьи? У Фрэнка мелькнуло подозрение, что Фладд действительно убил эту женщину в припадке временного помешательства, а теперь лжет или забыл. И другое подозрение — что Фладд все выдумал: либо для того, чтобы помучить его, Фрэнка, либо чтобы подкормить страсть самого Фладда к ужасному. Фладд сказал:
— Я не лгу, знаете ли. — А потом: — Я невольно верен ей. Я не люблю свою жену, как обещал. Между нами — крепкие стены. Она красива и заслуживает, чтобы ее желали, но я ее не желаю… не часто желаю. Мне не следовало на ней жениться.
— Сейчас, пожалуй, поздно об этом думать, — сказал священник.
— Она глупа. Ощипанная курица в атласном панцире. Иногда я думаю, что у нее нет души.
— Вы обещали любить и беречь ее.
— Я пытался. Сейчас, может быть, я кажусь вам циником, но я пытался. В нашем доме нет любви. Я не единственный, кто в этом виновен.
— В этом я не судья.
— Я не прошу вас быть судьей. Или вмешиваться. Если бы я думал, что вы, по своему складу ума или характера, способны вмешаться, я бы не стал с вами говорить. Видите, как вас трясет. Вы будете делать вид, что этого… этой исповеди… никогда не было.
— Я полагаю, вы в некотором смысле рассчитывали, что меня затрясет. Чего вы от меня ждете?
— Ничего, ничего, тут никто ничего не сделает. Я пойду домой и опущусь на время в свой личный закуток ада. Я ужасно боюсь… все время боюсь… что когда-нибудь не найду оттуда пути наружу, или…
— Или? — подбодрил его Фрэнк. Но Фладд окончил свою исповедь — почти так же внезапно, как и начал. Он встал и побрел вон из церкви, не оглянувшись.
Фрэнк Моллет подумал, что Фладд приходил исповедовать совсем не то, что преподнес под видом этой «исповеди». Несколько недель Фрэнк опасался, что Фладд что-нибудь сделает — с собой, с кем-нибудь из родных или посторонних: Фладд боялся чего-то, что ждало в будущем, и рассказал о чем-то случившемся в далеком прошлом. У него действительно началась очередная полоса меланхолии — он то ругался, то бил горшки, то отправлялся в долгие одинокие прогулки по галечному пляжу Дандженесса, размахивая руками и крича в небо. Фрэнк Моллет робко пытался навещать Серафиту, чтобы «помочь ей выбраться из своей скорлупы», а она безжалостно отпускала светские реплики относительно погоды, варенья или слуг и ждала, пока Фрэнк уйдет. Из-за черной меланхолии Фладда страдала и учеба Геранта. Ему хуже давалась арифметика. И переводы с латыни. А потом, в один прекрасный день — так, по крайней мере, думал Фрэнк, поскольку, естественно, не присутствовал при этом, — Фладд встряхивался, возвращался в мастерскую и принимался перебивать глину.