ДЕТСТВО МАРСЕЛЯ
Шрифт:
Вариант Нельпса я нашел изумительным и в порыве дружеских чувств предложил:
— Можешь сказать, что это я его подсунул, чего проще!
— Коли так, — ответил Ланьо, — я могу сказать, что ты его и бросил!
— Ну и пожалуйста! Твой отец моего не знает, значит, не пойдет ему рассказывать, что бросил я!
— Ладно, — сказал Нельпс, — ну, а если он пойдет в лицей и сообщит инспектору, что виноват Марсель?
— Инспектор не поверит, — возразил Ланьо, — он видел через окно, как я замахнулся. И вообще, если уж мой отец пойдет к инспектору, им будет что
Я не стану приводить всех наших разговоров в тот день, так как мы раз сто повторяли одно и то же.
Во время вечерних занятий разразилась гроза. Частые, крупные капли дробно стучали в стекла, вздрагивавшие от раскатов грома.
В классной стояла тишина. Пейр за кафедрой читал газету. Нельпс время от времени оборачивался, чтобы послать нам дружескую улыбку, но воздерживался от жестов. В ненарушаемом безмолвии слышно было шипение газовых рожков.
На всякий случай я предупредил маму, что сегодня вечером опоздаю не меньше чем минут на двадцать, так как должен зайти к приятелю за книгами.
За пять минут до появления барабанщика Ланьо был уже в полной готовности.
— Я их предупредил, — сказал он. — Они уже ждут, обе, пойдем со мной. Пойдем, ты скажешь моей маме, что ты согласен, чтобы я сказал, что это ты.
Я собрал книги и тетради. Когда мы вышли за дверь классной, барабанная дробь еще не отзвучала. Гроза утихла, и, озаряемый желтым светом газовых рожков, сеялся мелкий дождик. Обе женщины ждали, стоя под одним зонтиком на углу маленькой улочки.
Тетка, очень тощая и очень высокая, пришла в шляпке, похожей на те, что носят офицеры «Армии спасения» [100], а глаза у нее были огромные, синие как море.
Мы подошли к ним.
— Вот, — сказал Ланьо, — это Марсель.
Не удостоив меня взглядом, мама Ланьо спросила его, понизив голос:
— Он с тобой?
Ланьо протянул ей штрафной листок.
Тетка, задыхаясь, вскричала: «Боже мой!» — и приложила к щеке ладонь, так что похоже было, будто она поддерживает свою голову, которая вот-вот отвалится.
Мамаша развернула бланк и подошла к фонарю. Тетка последовала за ней, держа зонт открытым.
Бедная мама Ланьо попыталась прочитать короткие черные строчки, которые имели такое важное значение для ее семейного счастья. Сквозь сверкающую в свете фонарей сетку дождя я увидел, как дрожит ее рука — пухлая, белая, унизанная кольцами. Она так и не прочла эти строчки, и тетушка взяла у ней листок.
Срывающимся голосом она проговорила:
— Бросил… смертельный… смертящий…
— Смердящий шарик, — подсказал Ланьо.
Тетка дважды на разные лады повторила всю фразу, словно надеялась изменить этим смысл, потом вдруг вскипела:
— А почему, спрашивается, позволяют продавать детям эти смердящие шарики? Разве револьверы им продают? Хороша наша республика! Посадить бы сюда на десять часов управляющего рынком на улице Сибие! Это он бросил смердящий шарик! Никто, как он, бросил его на уроке истории, потому что именно он вложил в руки несчастного малыша сероводородную ампулу!
— Успокойся, Анна, — сказала мама Ланьо. — Говори тише! — И обратилась к сыну: — Ты уверен, что инспектор сообщил папе?
— Он сказал, что пошлет копию ему в контору.
— В контору! — в негодовании воскликнула тетушка. — Ему в контору! Какое недоверие!
Мне подумалось, что, в общем, это чудовищное недоверие не лишено оснований, но женщины, и особенно тети, рассуждают иначе…
Мама Ланьо овладела собой, но я заметил в глазах ее слезы. Она прошептала:
— Если они послали бланк сегодня утром, он придет с шестичасовой почтой, и его перешлют к нам домой.
— Послушай, — перебил ее Ланъо, — надо сказать папе, что меня наказали несправедливо, потому что не я бросил шарик. Скажем, что это Марсель.
— Он не поверит! — сказала тетка.
— А если поверит, — сказала мама Ланьо, — то пойдет завтра утром в лицей и опротестует взыскание. А тогда…
И вот они стояли передо мной, все трое, молча, не трогаясь с места под печально моросившим дождиком. Вдруг Ланьо швырнул свои книжки наземь, бросился к матери и, рыдая, припал к ней. Тетка под дрожащим зонтиком заплакала. Я был потрясен. Подбирая разбросанные на земле книги несчастливца, я и сам чуть не расплакался.
И я вспомнил жертву Ланьо, который отсидел вместо меня в «штрафушке» за «дело о повешенных», и я принял героическое решение.
— Послушайте, сударыня, мне пришла в голову мысль. Тетка, которую вдруг одолела икота, широко раскрыла свои
глазищи.
— Какая мысль?… Ирен, ему пришла в голову мысль. Какая мысль?
— Если хотите, я скажу ему, скажу господину Ланьо, что это я бросил смердящий, то есть водородный, шарик… И потом объясню, что я стипендиат, и если он пойдет к инспектору, то я… то у меня отнимут стипендию, и что мой отец — учитель, и он от этого, может быть, умрет!
— Вы бы это сделали? — спросила, изнемогая от страха, мама Ланьо.
И тогда я окончательно стал героем.
— Да, и я сделаю это сейчас же.
Тетка посмотрела на меня своими безумными глазами. У нее вырвался не то стон, не то вздох, и она промолвила:
— Сам бог посылает нам это дитя!
Мы быстро зашагали по направлению к Канебьер, потому что Ланьо жил на улице Паради, где живут богачи. На ходу обе женщины наставляли меня, как себя вести, разрабатывали во всех тонкостях сценарий предстоящей трагикомедии.
Ланьо взял меня под руку и, все еще всхлипывая, приговаривал:
— Все будет в порядке! Все будет в порядке!
У меня стало как-то беспокойно на душе; героизм — что воздушный пирог, он не терпит промедления. И я вдруг спросил:
— Надеюсь, он меня не поколотит?
— Конечно, нет! — ответила мама Ланьо. — Он строг, но он ведь не сумасшедший.
— И кроме того, мы обе будем тут же, — сказала тетка.
— Он может написать моему отцу!
— Не думаю, — сказала мама Ланьо. — Во всяком случае, если он это сделает, я пойду к вашему отцу и расскажу ему всю правду. И я уверена, что он будет вами гордиться!