Детство Понтия Пилата. Трудный вторник

Вяземский Юрий Павлович

И жажда свободы – за вторым замком твоего безразличия. Прежде всего, по отношению к взрослым, потому что от сверстников ты, похоже, никогда не зависел. Никакого утеснения, никаких внешних оков и внутреннего принуждения, которые так тяжко давят в детстве на свободолюбивые натуры. Ты их постоянно должен был сбрасывать, даже если на самом деле их не существовало. Как мне стало известно, тебе еще четырех лет не исполни-65

лось, когда ты впервые убежал из дому; целый день тебя искали по всему городу, пока не обнаружили, наконец, в какой-то лавке между бочонками с оливковым маслом, где ты спрятался и сосал сотовый мед. А с семилетнего возраста ты чуть ли не каждый месяц брал в руки палку и отправлялся в путешествия по окрестностям. И чем строже тебя за это наказывали, тем продолжительнее становились на следующий раз твои самовольные отлучки из дому. «Нельзя», «надо», «общепринято» – таких слов для тебя не существовало. Поэтому ты, например, часто прогуливал школьные занятия, но в праздничные дни мог прийти на дом к учителю и потребовать, чтобы он с тобой занимался. Если взрослые тебя о чем-то просили, ты, как правило, отклонял их просьбы, иногда вежливо и учтиво, но порой – насмешливо и ехидно. Помню, как однажды к нам в школу пожаловала целая депутация из Гиспала. Предводимые твоим отцом, эти люди хотели осмотреть лучшую школу в городе и заодно насладиться твоим чтением Вергилия. А ты, вместо того чтобы порадовать их декламацией, взял восковую дощечку, небрежно начертал на ней несколько строчек, а когда тебе спросили, что сие означает, ты им ответил: «Тут адрес одного архимима и большого затейника. Он вам не только стишки почитает. Он вам еще споет и станцует. Большая достопримечательность Кордубы. И тоже отцу моему принадлежит»… Отец тебя очень любил. И, как я понимаю, от его любви и заботы ты в первую очередь не желал зависеть и рвался освободиться.

На поверхности – вроде бы безразличие к своей персоне. То есть другой на твоем месте наверняка смущался бы своей «оттопыренности»: своих ушей, губ, плеч и ног. Ты же, наоборот, словно специально себя еще больше оттопыривал: надувал и без того толстые губы, имел привычку трогать руками и еще сильнее отодвигать в сторону торчащие уши.

Не стыдясь свое тела, ты совершенно его не жалел и так изнурял тренировками, что превратил себя в заправского атлета. Бегал ты медленно и некрасиво, но мог часами бежать в гору и не выбивался из сил. Никто тебя не видел в школьной палестре. Но однажды, когда мы с тобой забрели в какое-то селение, и нам преградили дорогу четверо наглых мальчишек, ты их так быстро и легко раскидал по сторонам, что я даже опомниться не успел. Ты мне потом по секрету признался, что с пятилетнего возраста занимался борьбой с домашним учителем, а с семи лет стал посещать уроки фехтования.

Одет ты всегда был вроде бы скромно и как бы небрежно. Но мне сообщили, что никто в классе не носит такого мягкого и дорогого хитона, а выглядит он так простовато и небрежно, потому что ты о нем совершенно не заботишься – словно специально мнешь и пачкаешь.

Папирусы, которые ты приносил в школу, были настоящими египетскими, а пергаменты – чуть ли не из самого Пергама. Но ты предпочитал писать на дешевых восковых дощечках, а драгоценные пергаменты и папирусы, которым любой образованный взрослый позавидовал бы, мялись и комкались у тебя в капсе, а иногда, как я уже вспомнил, даже валялись на полу. Кстати, и капса у тебя, как мне удалось разузнать, была в куплена в Риме, в Аргилете, между Субурой и Большим форумом, то есть у нас, в Испании, стоила громадных денег, и, полагаю, ни один из школьников Дальней Провинции такой капсой не мог похвастаться: ни в Кордубе, ни в Гиспале, ни в Гадесе, ни даже в Новом Карфагене.

На поверхности – мечтатель, с внутрь себя обращенным взором, с грустным к себе безразличием. Но за первым замочком – еще большая мечтательность и радостные надежды, беспокойные ожидания, предчувствия прекрасного и блестящего. А еще дальше и глубже – уже вовсе яркие и героические мечты, чувство собственного достоинства и уверенность в грядущем величии, и потому под покровом внешней мечтательности, спокойствия и безразличия – Везувий вспыльчивости и Этна того, что греки называют «вдохновением», и когда всё это взрывалось и извергалось, не было более сокрушительного и огненного человека, чем ты, Луций Анней.

А все твои запорчики и замочки из единого материалы были изготовлены – театрального. Ибо ты не только прекрасно декламировал Гомера и Вергилия, Гесиода и Ливия Андроника, Эзопа и Невия, – всегда, когда рядом с тобой оказывались чужие люди, ты тотчас, что называется, выходил на орхестру, иногда как трагик, чаще – как мим, переодетый в трагика; почувствовав на себе посторонние взгляды, ты, подобно великому Росцию, начинал играть себя (росциево, говорят, выражение) и играл себя таким, каким тебе в данный момент хотелось выглядеть, каким ты себя увидел и представил в мгновенно сочиненной тобою пьесе.

И лишь в полном одиночестве, наедине с собой или в приступе вдохновения ты переставал быть актером, сбрасывал запоры и отпирал дверцы навстречу своей природе и своему двуликому логосу – «гений и герой».

VII. О том, из какой ты семьи и кто твой отец, мне, как ты понимаешь, даже расспрашивать не приходилось, – весь город об этом гудел. И через неделю я уже имел полную картину.

Три римских клана тогда властвовали в Кордубе: Домиции, Порции и Аннеи. А все прочие кланы и семейства либо состояли у них в клиентах, либо так или иначе зависели от них в гражданском и хозяйственном отношении.

Домиции управляли земледельческой жизнью Кордубы. Именно управляли, потому что земледелием у нас занимались преимущественно местные иберийцы, не имевшие римского гражданства и не входившие в Кордубскую общину. Последние выращивали главным образом виноград и оливки, завезенные еще греками. Выращивали они также персики, ранние розы и шиповник, но эти продукты уступали персикам из Леванта, розам из Нового Карфагена и шиповнику из Лайетании и потому годились лишь для местного употребления. Зато кордубские артишоки не знали себе равных ни в самой Бетике, ни в обеих провинциях, ни во всей империи. А посему артишоками занимались исключительно люди из клана Домициев. И этот же римский клан контролировал производство вина и оливкового масла, так что иберийские земледельцы находились в полной зависимости. Стало быть, Домиции были земледельческими магнатами. Они же и овцами владели, а иберийцы лишь пасли их в Оретанских и Серебряных горах по распоряжению Домициев.

Порции – второй римский клан – занимались у нас главным образом коммерцией, и вся местная торговля в их руках сосредоточилась еще со времен божественного Юлия. Только Порции имели большие корабли, которые спускались по реке до Гиспала и дальше – во Внешнее море, а некоторые, самые большие и крепкие корабли Порциев, входили во Внутреннее море и плыли либо на север – к Нарбону и Массалии, либо на северо-восток – к Сардинии и через Сардинию – в Остию и в Рим. Земледельцы Домиции снабжали торговый клан Порциев прославленными нашими артишоками, которые развозились по всей империи, а также маслом и вином, которые охотно покупали за пределами Бетики – в Валенции, Сагунте, в Тарраконе и даже в Новом Карфагене (во всех этих общинах местные вина и масло заметно уступали нашим в качестве). Но главным поставщиком и основным партнером Порциев был третий кордубский клан – Аннеи.

Рассказывали, что чуть ли не со времен Гракхов (и наверняка со времен Мария и Суллы) Аннеи владели несколькими рудниками в Серебряных горах, и именно теми месторождениями, в которых золото превышало по содержанию серебро. Эти рудники Аннеи весьма успешно разрабатывали, постоянно совершенствовали плавильные печи, содержали сотни ослов, которые доставляли металлы от рудников к Кастулону, целую флотилию выдолбленных из стволов деревьев лодок, которые везли слитки от Кастулона в Кордубу, и едва ли не когорту различных надсмотрщиков, охранников и легковооруженных солдат, которые охраняли движение драгоценностей от рудников до города, ибо не только во времена Ганнибала, но и в наше время в горах и на реке промышляло много разбойников.

Весь металл у Аннеев скупали Порции. Но именно Аннеи, как мне объяснили, считались самым могущественным и влиятельным кланом у нас в Кордубе. Во-первых, они были богаче остальных кланов. Про них говорили, что весла на их лодках сделаны из чистого серебра, и что над головой каждого Аннея можно разглядеть золотое сияние, даже в пасмурную зимнюю погоду. Во-вторых, в разработке золотых и серебряных руд Аннеи весьма успешно соперничали с промышленниками из Нового Карфагена и, стало быть, как считалось у нас в городе, преумножали славу, укрепляли честь и достоинство Кордубы и всей Бетики перед лицом главного города Южного Леванта. В-третьих, свою когорту солдат и охранников Аннеи при случае могли использовать для подтверждения своего могущества, и даже не используя, одним существованием этих трех манипул вооруженных людей как бы подкрепляли и словно подчеркивали свою влиятельность.