Шрифт:
О Борисе Бедном, его работе и судьбе
С Борисом Бедным судьба свела меня еще в Литературном институте и с бросающейся в глаза настойчивостью не давала нам разлучиться почти три десятка лет.
Сперва полтора года мы прожили рядом, во флигеле Дома Герцена, в соседних комнатах общежития — дверь в дверь. Потом почти одновременно съехали, я снимал комнатенки по всей Москве, его приютил на своей переделкинской даче Павел Нилин. Затем я получил собственную крышу над головой — две комнатки в разваливающемся особняке в глубине двора на Арбате — и прожил там
Он поступил в институт раньше меня на год. А старше был на девять лет («родился в девятьсот шестнадцатом, при проклятом царском режиме» — его слова, его манера).
Он родился в станице Ярославской, на Кубани, в семье учителя. Отец стремился к знаниям, всем интересовался. Еще до первой мировой войны, скопив денег, ездил с учительской экскурсионной группой в Париж и потом долгие годы об этом рассказывал.
Борис окончил Майкопский лесной техникум, в числе лучших был послан в Ленинградскую лесотехническую академию. Он стал инженером водного транспорта леса, специалистом по сплаву, работал в сплавных конторах Коми АССР, на реках Севера, перед самой войной, а потом — снова. Его соученики по академии с которыми я знаком, до сих пор восхищаются им как инженером. Он потрясающе считал в уме. Я не раз бывал тому свидетелем еще в общежитейские времена. В кондитерском магазине подходим к кассе. Он говорит:
— Триста пятьдесят граммов конфет по двадцать шесть шестьдесят (деньги, разумеется, старые) и сто пятьдесят по четырнадцать восемьдесят.
Кассирша ссыпает счеты вправо:
— Значит, так…
А Борис говорит:
— Девять тридцать одна и… два двадцать две. С ручательством фирмы.
Кассирша не верит, дважды перещелкивает, изумляется.
У него была поразительная память, он был глубоко начитан и, едва получил первое жилье, окружен огромным количеством книг. Моя дочь при необходимости находила у него все, что требовалось школьной, а потом институтской программой. Он в своей манере громогласно ее напутствовал:
— Передай родителям, что нужно такие книги иметь!..
Писать он начал до войны, в академии. Был участником литературных кружков и студий. Но всерьез вернулся к этому в сорок шестом, в далекой своей сплавконторе, на Трехозерной запани, что близ Сыктывкара. Печатался в Коми республиканской газете «За новый Север» (ныне «Красное знамя») и наконец решился вновь переломить судьбу, бросил угретое место, вновь занял студенческую коечку, поступив в Литературный институт.
Его спрашивали:
— Сын Демьяна?
Объяснял громко, с экспрессией:
— Он При-дво-ров! А мы — Бедные…
Он был одним из самых старших и оказался в центре большой группы институтских прозаиков. Его авторитет был высок. Говорили то и дело:
— Посоветуюсь с Борис Васильичем…
— Надо будет показать Борис Васильичу!.. — Серьезно, уважительно. Иные и потом в течение долгих лет словно по привычке носили ему на отзыв свои опусы.
А дела у него пошли хорошо. Он стал много писать, широко печататься. Главным образом в «Огоньке», где сотрудничали почти все тогдашние рассказчики. Весной пятьдесят первого Твардовский поместил в «Новом мире» его рассказ «Комары». Этот рассказ вызвал всеобщее одобрение и восторженную рецензию Николая Погодина в «Литературной газете». Маститый драматург писал: «…Есть
У него первого завелись деньги. Помню, меня поразил своей роскошью гуляш за 3.60 (в старых ценах), который он ел в служебном буфете Камерного театра, куда мы захаживали. Но он был широкой натурой, любил угостить. Он одалживал всем. Многие не отдавали годами, некоторые так и не отдали.
Недавно я проходил по Тверскому бульвару и в который раз ощутил пустоту в душе при виде огромного странного сквера между бульваром и Бронной. Чего там только не было! И кинотеатр «Новости дня», и «Шашлычная», и аптека на углу, и знаменитый на всю Москву пивной бар № 4.
Учившийся со мной болгарский поэт Димитр Методиев как-то воскликнул при встрече:
— Пятую годовщину Победы мы отмечали в баре, помнишь?!
Как не помнить! В 1950 году День Победы был еще рабочим днем. Мы после занятий наскребли сколько у кого было и посидели, с воспоминаниями, с песнями, во втором зальчике, в полуподвале.
В том же году Борис Бедный женился. С Ней он познакомился после войны в Сыктывкаре и иногда говорил в общежитии в своем стиле:
— Есть, есть, скоро прибудет. Герцогиня де Шаврёз…
Слушали с недоверием. Но герцогиня прибыла. Ее звали Маша.
Она работала стюардессой на авиалинии Сыктывкар — Быково. Они поселились в Переделкине, на пустынной нилинской даче. Почти каждое утро муж уезжал в Москву, возвращался к вечеру. До окончания института оставалось еще два года — это было известно. До принятия в члены Союза — о чем он, разумеется, не знал, — полтора. (Тоже совпадение: нас приняли одновременно, и членские билеты мы получали в один день.)
Молодая жена гуляла по участку, сидела в комнате, недоумевала, томилась. Однажды надумала уезжать. Борис еле отговорил, убедил, что все наладится. Постепенно появлялись новые знакомые. Зашел как-то к Нилину высокий бодрый старик, учтиво поклонился, вступил в разговор и неожиданно спросил, умеет ли Маша ловить стулья. Она растерялась. Он же, объяснив, что это очень полезно для здоровья, для развития координации движений, бросил ей стоящий на террасе стул. Маша поймала. Старик остался очень доволен и откланялся. Так она познакомилась с Корнеем Ивановичем Чуковским.
Часто общался с ними, когда бывал на даче, сам хозяин Павел Филиппович Нилин, многое рассказывал в стиле, отчасти схожем со стилем Бедного, но более разработанном, — когда не всякий сразу поймет, где в шутку, а где всерьез. Себя он, на удивление Маше, именовал Ниловым.
Заходили и свои, институтские ребята — Тендряков, Завалий.
Прожили там Бедные пять лет.
Он выпустил немало книг. Наиболее известная его вещь — «Девчата». Она была переведена на пятнадцать языков. По написанному им же сценарию был поставлен одноименный фильм, имевший грандиозный успех. В чем же дело? Конечно, это не психологически углубленная, «густая» проза. Но столько в этом нехитром повествовании о пяти девушках, живущих в общежитии дальнего леспромхоза, нежности, чистоты, лукавства и, как ни странно, наивности, что мы не остаемся в стороне. Кстати, наивности именно той, без которой нет истинного искусства. Эта книга, как бы заведомо написанная для неискушенного читателя, совершенно неожиданно оказывается интересной и искушенному — признак замечательный.
Может быть, ошибка Бориса Бедного заключалась в том, что он захотел повторить эту удачу. Чаще всего подобные попытки не приводят к цели.
Он был шумный, веселый и в то же время скромный, несколько даже скрытный человек. Он переживал молча, трудно, с достоинством и то, что другие, приходившие прежде советоваться, смотревшие в рот, стали говорить с ним порой снисходительно, сами того не замечая. Им казалось, что они уже значат больше, чем он.
Он упорно работал. После него остался оборвавшийся где-то на середине, а может, ближе к концу, громадный роман — о том, что он так хорошо знал: о лесах и реках Севера, о людях отдаленных леспромхозов и сплавных контор. Эти рукописи и черновики пока ждут своего прочтения.