Девочка и рябина
Шрифт:
Юлиньке сразу стало необыкновенно весело. Она вспомнила, как мама пекла пироги и на всю квартиру пахло ванилью. Вспомнила, как папа, выпив стаканчик водки, крякал, вытирал мягкие толстые усы, сажал ее, маленькую, на плечи. Он шел в колонне кировцев, и флаг хлопал Юлиньку по лицу.
Все это было давно.
Она выскочила из-под одеяла и, закричав: «С праздником!» — стала бросать через японскую ширму кулечки с подарками.
Поднялась беготня, запахло тортом, который Юлинька пекла в «чудо-кастрюле». В стенку стукнул Караванов.
— С празд-ни-ком!
Касаткин, Алеша, Сенечка притащили подарки ребятишкам от комсомольцев и от месткома.
Снеговая принесла на полотенце большущий пирог с брусникой.
Вошел Караванов с двумя бутылками шампанского и с сеткой мандаринов.
Хлопали пробки, звенели стаканы…
А потом шли в колонне. Юлинька, Северов, Саня, Караванов с Фомушкой на плече — в одном ряду. «Боцмана» укутали, подпоясали, завязали шалью, и он походил на толстую девочку. За пояс ему воткнули флажок.
Снег повалил еще гуще, Юлинька фантазировала: весь город загорелся! Среди клубов снежного дыма языками огня вспыхивали флаги, лозунги.
О стены домов трещали, пузырясь, лозунги, металась цифра «39». Полотнища, натянутые над улицами, шумели в ветре, как туго надутые паруса. С одной стороны они были красные, с другой — белые. Деревья, дома, люди, колонны тоже с одного бока белые, с другого — темные. От этой бурной теплой вьюги было еще веселее. Люди, подняв воротники, завязав уши шапок, хохотали, толкались, пели.
Юлиньке занесло все лицо, снег забился в брови, в пряди волос, в уши. Она вытиралась платком и шла спиной вперед. Запнулась, повалилась в снег. Сенечка и Долгополов, смеясь, поднимали ее. Алеша дал «под ножку» Касаткину, и тот плюхнулся в сугроб. Вихри обрушивались на колонну.
Юлинька взяла Северова под руку и шепнула:
— А вдруг провалюсь вечером?
— Что ты, что ты! Типун тебе на язык! У тебя все так хорошо. И брось волноваться! — уговаривал Алеша.
Фомушку взял Касаткин, потом Дальский, потом Скавронский, потом Варя. И он уплыл на руках в гущу колонны. Саня волновался, бегал, искал его.
Караванов и Снеговая говорили о боях египтян с англичанами, о премьере вечером.
На площади все подравнялись, браво прошли мимо трибуны и дружно грянули «ура».
Казалось, еще не было такого милого, веселого утра. И Юлиньке то хотелось петь, то пойти на каток, то позвать всех и всей компанией уйти на лыжах в тайгу.
…Юлинька пришла за два часа до начала спектакля. Застелила столик салфеткой с вышитым красно-синим попугаем, разложила грим, вату, пудру, поставила зеркало.
Сняв платье и набросив на плечи мохнатый лиловый халатик, гримировалась.
Алеша бродил за кулисами, наблюдая, как шла с детства знакомая жизнь. Первых десять спектаклей он не играл. Да и вообще будет ли он играть?
Варя разносила костюмы на проволочных плечиках.
Парикмахер раскладывал по столикам пахнущие бензином
Рабочие втаскивали на сцену в огромные двери декорации, пуская холод со двора.
Толстощекая, распаренная от беготни, Шура разносила реквизит: винтовки, наганы, кортики, с грохотом притащила два настоящих пулемета.
Прибежал запыхавшийся Сенечка, стряхнул с шапки и пальто снег.
В клубах мороза входили в театр актеры.
В гримуборных столики покрылись коробками грима, книгами, париками, реквизитом.
На вешалках вдоль стен висели матросские рубахи с огромными воротниками, полосатые тельняшки, бушлаты, бескозырки с ленточками.
Один актер переодевался матросом. Белокофтин — немецкий офицер — повторял роль, Касаткин-боцман лепил из гуммоза нос-картошку. Смазав его вазелином, полировал пальцами. Рыжий анархист, макая в пудру заячью лапу, выбелил загримированное лицо, словно мукой.
Парикмахер надевал актерам парики, наклеивал усики. Стоял шум, смех. Пахло пудрой, гримом, эфиром от лака.
Скавронский подходил то к одному, то к другому, делал последние замечания.
Сенечка раскладывал по столикам «программы» с надписью и поздравлениями режиссера.
Все это Алеша любил, все это навеки родное.
Юлинька, уже загримированная, в кожаной куртке, в сапожках, волнуясь, осматривала себя в трюмо. Когда вышла на сцену, сердце ее дрогнуло — невидимый зал, переполненный зрителями, гудел. Хлопали стулья, раздавался смех, слышалось шарканье ног. Глаза у Юлиньки возбужденно блестели, она от волнения передернула плечами.
Зазвенел второй звонок.
Юлинька прошлась по сцене, постояла на мостике у орудия, ко всему примерилась, проверила реквизит, пошептала некоторые фразы из роли. Руки ее стали влажными, дыхание шумным. Притаилась в уголке, чтобы не отвлекаться.
Подошел Караванов, в бескозырке, в тельняшке, шепнул:
— Дайте руку на счастье.
Маленькая рука Юлиньки была ледяной.
— Ни пуха вам, ни пера. — Караванов на цыпочках пошел в другой угол.
— Куда же вы? Я волнуюсь, как дурочка! — Юлинька схватилась за его руку.
— Не надо. А то я забуду текст, — улыбнулся Караванов.
— Все на выходах? Юлия Михайловна, Роман Сергеевич, вы здесь? — шептал Сенечка, как всегда, в панике.
В зале выключили свет.
— Приготовились! Начинаю!
Вот загремела музыка. В ней мощь и скорбь, тревога и порывы битвы.
Юлинька положила руку на сердце, глубоко вздохнула. А за занавесом уже звучали голоса ведущих. От имени моряков революции они обращались к потомкам:
— «Здравствуй, пришедшее поколение! — Дальский стоял перед занавесом, выхваченный из тьмы прожектором, и протягивал руки в зал. — Бойцы не требовали, чтобы вы были печальны после их гибели. Ни у кого из вас не остановилась кровь оттого, что во время великой гражданской войны в землю легло несколько армий бойцов. Жизнь не умирает!»