Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф
Шрифт:
Некоторое время мы рассматриваем письма, сравниваем их, гадаем, кто какое послал, потом опять вспоминаем про пасхальную ведьму и выходим на крыльцо, чтобы еще разок глянуть на нее. Но стул уже опустел, ни ведьмы нет, ни совка, ни веника. Тогда мы делаем вид, будто уверены, что ведьма заторопилась на шабаш и улетела, как только доставила письма.
Мы хохочем и говорим, что улетела она очень вовремя, ведь из конторы, где заряжал два папенькиных ружья, аккурат выходит Пер из Берлина, финн, прирожденный охотник. Он становится на каменную плиту у дверей конторы и палит в воздух из обоих ружей. Мы конечно же понимаем, что стреляет он по ведьмам, хоть нам их и не видать, но Пер из Берлина, финн, видит зорче других и наверняка
В нынешнем году мы нарисовали куда больше пасхальных писем, нежели обычно, потому что Элин Лаурелль не так строга с уроками, как Алина, и времени у нас было в достатке. Наша детская превратилась в настоящую художественную мастерскую — кругом краски да мисочки с водой. До предела спешка дошла, разумеется, на Страстной неделе, когда Элин уехала в Карлстад навестить родню. Папенька был в полном отчаянии, потому что мы выклянчили у него весь запас прекрасной белой бумаги, и под конец заявил, что придется нам довольствоваться желтой соломенной. Чудесные красные и синие краски, какими нам всем хотелось рисовать, в наших ящиках закончились, так что пришлось то и дело бегать вниз к тетушке Ловисе, заимствовать замечательный ящик с красками, который она хранит с времен омольского пансиона. Стаканы, что были в детской, использовались для промывки кисточек, сургучные палочки закончились, маменька без устали надписывала адреса, а мы обегали всю округу в поисках красивых перышек, чтобы припечатать их сургучом. С кисточками тоже обстоит худо, и когда запечатано последнее письмо, на них остаются считанные волоски.
Вот и нынче мы ужасно рады, что настала Страстная суббота, что рисованию конец, и говорим, что если получим столько же писем, сколько послали сами, то их окажется намного больше, чем способна унести пасхальная ведьма.
Когда время близится к четырем, по обыкновению приходит экономка и сообщает, что на крыльце сидит страшная ведьма и что нам надо бы остерегаться выходить, пока она там. А мы сию же минуту выбегаем вон из детской поглядеть на нее. Папенька, как всегда, выходит на крыльцо вместе с нами, маменька и тетушка Ловиса в порядке исключения тоже выходят, даже дядя Вакенфельдт, который празднует Пасху в Морбакке, и тот ковыляет следом.
Погоду хорошей не назовешь, холодно, ветрено, и мы говорим, что пасхальной ведьме невесело пришлось по дороге сюда. И, как обычно, притворяемся, будто робеем, и осторожно, тихонько спускаемся по ступенькам.
Пасхальная ведьма точь-в-точь такая, как всегда, так что по-настоящему мы ее совершенно не боимся. Из рукавов, как всегда, торчит солома. Глаза, нос, рот и прядка-другая волос намалеваны углем на сером кухонном полотенце. На плечах у ведьмы скотницына шаль, на шее — почтовая сумка, к поясу передника подвешен старый грязный коровий рог.
На сей раз именно я прежде других запускаю руку в почтовую сумку. Но едва нащупываю письма, как ведьма вскакивает, хватает перо, торчащее из коровьего рога, и мажет мне лицо колдовской мазью.
Что за притча? Как такое возможно? Я взвизгиваю от ужаса и бегу прочь, но соломенная ведьма тоже умеет бегать, стремглав гонится за мной, с пером, чтобы мазать меня колдовской мазью. Шлепает по лужам, брызги так и летят во все стороны.
Мало того, что я перепугана, вдобавок очень уж странно, что соломенная ведьма способна двигаться. Как только она вскочила со стула, мне почудилось, будто зашатались мировые основы. Бегу, а в голове мельтешат мысли, тревожные и путаные. Ведь коли старый, набитый соломой мешок может ожить, то, верно, и мертвые могут восстать из могил, а в лесу водиться тролли — словом, возможно что угодно, хоть самое жуткое и диковинное.
Я с криком бегу вверх по ступенькам к двери — только бы добежать до взрослых, они-то наверняка меня защитят. Анна, Герда и Юхан мчатся впереди меня. Испугались не меньше, чем я.
А взрослые на крыльце смеются:
— Голубчики, не надо бояться. Это всего-навсего нянька Майя.
Тут я понимаю, как глупо мы себя повели. Ведь нянька Майя просто нарядилась пасхальной ведьмой. Ох, ну как же мы сразу-то не догадались? Вот досада — позволили так себя напугать!
И особенно досадно для той, что несколько лет упражнялась в бесстрашии.
Однако сейчас недосуг стоять и сердиться на себя и на других, так как пасхальная ведьма уже поднялась на крыльцо и бросается прямиком к дяде Вакенфельдту, норовит обнять его и поцеловать. А дядя Вакенфельдт, который боится уродливых женщин, чертыхается и отбивается тростью. Но я не уверена, что он сумел увернуться. Ведь позднее на седых усах видны пятна сажи.
Но пасхальной ведьме этого мало. Верхом на печном совке она скачет к черному ходу. Голуби, которые расхаживают там и клюют горох, совсем ручные и ничего не боятся, однако ж при виде ее взлетают на крышу. Кошка мчится вверх по кровельному желобу, а Нерон, огромный пес, сущий медведь, удирает, поджав хвост. Только старая экономка не убегает, не в пример нам сохраняет присутствие духа. Спешит к кухонной плите, хватает кипящий кофейник и, держа его в руке, выходит навстречу страшилищу, когда оно появляется на пороге, — хочет ошпарить его кипящим кофеем.
Увидав грозный кофейник, ведьма повернула и во всю прыть поскакала через задний двор. Первым ее замечает старый Гнедко. Его только что распрягли, и он спокойно шагает к дверям конюшни, когда из-за угла вдруг является страшенная образина. Гнедко немедля обращается в бегство. Грива развевается, хвост торчком, копыта грохочут по земле, несется куда глаза глядят.
У дровяного сарая стоят Ларе из Лондона и Магнус из Вены, колют дрова. Они перестают колоть, но таким бравым мужчинам, как они, негоже отступать даже перед самым жутким троллем на свете. Оба не двигаются с места, только поднимают топоры, знают ведь, что тролль боится стали. И пасхальная ведьма не смеет к ним приблизиться, зато примечает мужика, идущего по аллее. Разглядев, кто это, мы тотчас думаем: вот ведь удивительное дело, аккурат Олле из Маггебюсетера, которому в молодости довелось столкнуться с целой ордой пасхальных ведьм. Ночью накануне Пасхи он шел домой с пирушки и на одном из равнинных лугов пониже Морбакки увидал, как они длинной вереницею летят по-над самой землей. Хороводом закружились вокруг него, пустились с ним в пляс на распаханном поле, всю ночь не давали ему дух перевесть, ни минуты покоя парень не ведал. Думал, до смерти они его запляшут. И вот теперь, на полдороге в морбаккскую людскую, Олле из Маггебюсетера видит, как навстречу ему скачет ведьма вроде тех, каких он видел в молодости.
Олле не дожидается, когда она его настигнет. Старый, измученный ломотою в костях, он мигом поворачивается, и мы видим, как он, словно мальчишка, во весь дух бежит вниз по аллее. Не останавливается, пока не добегает до леса по ту сторону большака.
А мы, дети, уже избавившись от страха, смеемся над его испугом. Все это время мы шли за ведьмой по пятам, видели, как экономка грозила ей кофейником, видели, как удирает Гнедко и как Олле из Маггебюсетера со всех ног мчится в лес. Видели, как Ларе из Лондона и Магнус из Вены замахивались на нее топорами, и теперь хохотали так, как наверняка не хохотали никогда в жизни.
А самое забавное все ж таки происходит, когда Пер из Берлина спешит мимо нашего крыльца к конторе. Папенька спрашивает, далеко ли он этак торопится, но старикану даже толком ответить недосуг. В конце концов, правда, выясняется, что он решил зарядить ружье и застрелить окаянную злодейку, которая шастает на заднем дворе.
И всяк видел, что глаза у старика впрямь сверкают охотничьим азартом. Ведь Пер из Берлина лет пятьдесят кряду стрелял в Страстную субботу по пасхальным ведьмам и ни разу в цель не попал. И наконец-то есть кого взять на мушку.