Девочка перед дверью. Синие горы на горизонте
Шрифт:
Потоп
Дождь лил пока еще не сорок дней, но семь дней подряд он уже лил. Никаких «звоночков» у меня, слава богу, больше не было. Было просто скучно. Мумед Юнусович еще не вернулся с совещания. Школа и китобхана протекли и стояли запертые. Пекарня обвалилась и ничего не пекла. Чайхана, по слухам, была еще цела, но мост через арык рухнул, а по скользкой доске под дождем добираться за угольками было непросто, да и ни к чему, потому что не было ни сухой топки, ни из чего варить. В довершение бед по всему Автабачеку невозможно было сыскать
Единственное, что нам с ним оставалось, — это смирно сидеть на нашем клеенчатом диване-острове, над которым непонятно почему пока не текло, и ждать, пока стихии улягутся, дед Юсуф с Каримом заново слепят тандыры, чайханщик высушит табак и вернется Мумед Юнусович.
Я одолжила у Каюмовых «Цусиму», увлеклась, и поэтому мне терпеть было не так уж и трудно. Но папе без курева и хлеба его диссертация совсем уже осточертела, и он на чем свет стоит крыл доселе любименького своего Вольтера, бурча, что хоть из-под земли, а надо раздобывать бумагу и все переделывать заново.
Так что я была несказанно счастлива, когда к нам постучал укрытый от дождя шахматной доской Каюмов, принес папе в подарок половинку сухого чинарика и пригласил в школу на партию в шахматы, с торжеством сообщив, что обнаружил один класс, над половинкой которого пока не течет.
Каюмов сегодня тоже скучал: Гюльджан не было дома — она ушла (точнее, уплыла) обихаживать своего психованного деда, который, за отсутствием расхитителей вверенного его заботам участка (кто же в феврале полезет за луком и помидорами?), орал теперь на собак, которых он, кажется, принимал за гитлеровских шпионов.
Папа с Каюмовым ушли. А я продолжала чтение, вовсю переживая трагическую участь героических русских моряков, гибнущих у берегов Японии по милости прогнившего царского режима и бездарных генералов.
Дождь мирно стучал по столу, стекая на пол. Я увлеклась и не сразу услышала чьи-то торопливые шаги в коридоре. Кто-то сначала робко, а затем громко и настойчиво забарабанил в дверь Каюмовых. Я, не вставая, крикнула, что Каюмов-да «хич нарса йок».
Тут дверь распахнулась, и вошел Мурад. В первую минуту я его не узнала. И не потому, что он был мокрый, — сухих я за последнюю неделю и не видела. Но у Мурада не могло быть такого прыгающего подбородка и таких страшных глаз.
Я слетела с дивана.
— Мурад, что случилось?!
— Где… Рустам… Каюмович? — вместо ответа выдавил из себя Мурад.
— Он в школе с папой. А что случилось? — спросила я, натягивая сапоги.
— Ана… ана… маму арестовали, — простонал Мурад. И схватился за уши, словно пытаясь оторвать их напрочь.
— Ка-ак? — не поняла я в первую секунду.
А потом, поняв, заорала:
— Сволочь! Да как он посмел, джаляб?! Мурад-джан, миленький, не плачь! Этого не будет, вот увидишь! — лепетала я уже на бегу к школе, сжимая его руку в своей.
Ни тени сомнения в том, что все кончится замечательно и мерзкий Акбар будет постыдно посрамлен, не закрадывалось в мою душу ни на мгновение. «Сейчас мы все расскажем взрослым, завтра… может, даже сегодня приедет Мумед Юнусович, и вот ты увидишь, вот увидишь…»
Мы влетели к нашим шахматистам, и в этот раз уже я сама, пылая благородным гневом и жаждой мщения, поведала о случившемся.
Папа присвистнул, помолчал и спросил деловито:
— Ну, какая статья, ты еще, конечно, не знаешь? Надеюсь, хоть не пятьдесят восьмая?
Каюмов молча стал убирать фигуры с доски. Руки его немного дрожали.
— Не надо разводить панику, — сказал он очень отчетливо. — Если это недоразумение, все очень быстро выяснится.
— Я это же и говорю ему, Рустам Каюмович! — обрадовалась я поддержке директора.
— Расскажи все по порядку, Ниязов, — мягко сказал директор. — Когда это произошло?
— Только прежде, — перебил папа, — выпей воды и успокойся, малыш.
Мурад взял двумя руками кружку, протянутую ему папой, и стал глотать воду, лязгая зубами и проливая на и без того мокрый пиджак. В эту минуту наш всегда такой решительный и знающий, что нужно делать, Мурад действительно походил на малыша — крохотного и беспомощного.
А потом, чуть успокоившись, он рассказал, что утром, когда только мама встала — кормить овец и козу, — к ним постучали. Она спросила кто. Бригадир сказал: «Фарида-апа, откройте, это я». Она открыла. Вошли Саджаев, его зять Абдурахманов, еще один милиционер из Пахтаабада и Абуталиб Насырович. Показали маме какую-то бумагу и сказали, что им надо сделать обыск. Всё перевернули. Малыши проснулись. Потом Сайдулла-ата говорит: «Ну, кто же хлопок будет в доме прятать? Надо во дворе поглядеть…»
— Та-ак, — сказал мой многоопытный папа, — хищение госимущества, стало быть… Тоже красиво… Ну? И разумеется, нашли?
— Нашли!.. — простонал Мурад. — Но, Лэв Маркович, нэ было у нас хлопка! Нэ было! Честное слово, я ны знаю, откуда он взялся! Ана — ны вор… мама — ны вор! — поправился он. — Они подбросили!
— Что ты мне доказываешь, дурачок? — грустно усмехнулся папа. — Как будто это и так не понятно?
Я не узнавала папу. В эти минуты он снова был таким, каким я знала его раньше. И я видела, что сейчас для растерявшего в одночасье всю стройность мироздания Мурада именно он, а не директор, к которому он пришел за помощью, стал его последней надеждой.
— Папа, но как же так… — пробормотала я и замолчала.
Я все еще не теряла надежды, что весь этот бред мгновенно исчезнет, стоит лишь вернуться всемогущему председателю. Надо только чуточку подождать, и все встанет на свое место. Но я видела, что взрослые, вопреки всей нелепости, чуть ли не смехотворности случившегося, не на шутку встревожены. Несмотря на то что Каюмов еще раз отчетливо повторил, что если Ниязова не производила хищений, то все очень скоро выяснится и раньше времени не следует поднимать панику. Но от самих этих, вроде бы даже и утешительных, слов на меня неясно почему пахнуло таким гробовым холодом, что даже по хребту проползла какая-то гадость…