Девушка, которую ты покинул
Шрифт:
— Нет, — опускает глаза Лив. Она допивает кофе. Второй официант уже ушел. Чашка Мо пуста. Без четверти двенадцать. — Ты будешь закрывать ресторан? Тебе в какую сторону идти?
— Ни в какую. Я остаюсь здесь.
— У тебя что, тут квартира?
— Нет. Но Дино не возражает. — Мо гасит сигарету, встает и выбрасывает окурки из пепельницы. — На самом деле Дино не в курсе. Он просто считает меня очень сознательной. Потому что я каждый вечер ухожу последней. И постоянно твердит: «Ну почему остальные не такие, как ты?!» — Она тычет пальцем куда-то себе за спину: — У меня в шкафчике есть спальный мешок, и я ставлю будильник на полшестого. У меня напряженка с жильем. Если честно, то сейчас мне оно не по
Лив так и не смогла понять, что заставило ее это произнести. Она редко кого-нибудь пускала себе в дом, особенно людей, которых не видела много лет.
— Можешь остановиться у меня, — говорит она и, сообразив, что именно сказала, тут же добавляет: — Всего на одну ночь. У меня есть свободная комната. С хорошим душем. — И, хотя это может звучать несколько покровительственно с ее стороны, произносит: — Наверстаем упущенное. Будет забавно.
Лицо Мо абсолютно ничего не выражает. Затем она слегка хмурится, будто именно она, Мо, делает Лив одолжение.
— Как скажешь, — бросает она и идет за своим пальто.
Она уже издалека видит свой дом: его бледно-синие стеклянные стены возвышаются над бывшим складом для хранения сахара, и создается впечатление, словно на крышу старинного здания приземлился корабль инопланетян. Дэвиду это нравилось, нравилось показывать на их дом, когда они возвращались с друзьями или потенциальными клиентами. Ему нравился контраст с бурым кирпичом пакгаузов в викторианском стиле, нравилось, как на стенах играет свет или отражается вода внизу. Нравилось, что здание стало элементом лондонского речного ландшафта. По его словам, оно было постоянной рекламой его работы.
Когда дом был построен, почти десять лет назад, в качестве строительного материала Дэвид выбрал стекло, удачно использовав его термические и экологические характеристики. Его работы выделялись на фоне других, и ключ к ним — это прозрачность, любил говорить он. Он всегда считал, что здания должны сразу раскрывать свое назначение и свою структуру. Единственными непрозрачными комнатами были ванные, но только после долгих уговоров не использовать стекло, пусть и тонированное с одной стороны, он пошел на это. Дэвид наотрез отказывался понимать, чем плох туалет, из которого просматривается все вокруг, если снаружи тебя не видно.
Подруги завидовали ее дому, его расположению, тому, что его снимки периодически появляются в журналах с лучшими интерьерами, но она прекрасно знала, что потом они всегда доверительным шепотом добавляли, что непременно озверели бы от подобного минимализма. У Дэвида была врожденная страсть к очищению, к прояснению того, что вовсе в этом не нуждалось. Любая вещь в его доме должна была пройти своеобразный тест по Уильяму Моррису: на функциональность и красоту. Ну а затем — на определение ее необходимости. Когда Лив сошлась с Дэвидом, то его страсть к идеальному порядку жутко раздражала ее. Дэвид закусывал губу, когда она разбрасывала одежду по полу спальни, ставила на кухне букеты дешевых цветов или рыночные безделушки. Теперь же она благодарна ему за чистоту линий и аскетизм обстановки.
— Ни фига себе! Круто! — Они выходят из дребезжащего лифта прямо в Стеклянный дом, и лицо Мо неожиданно оживляется. — Это что, действительно твой дом? Серьезно? Как тебе, черт возьми, удалось поселиться в таком месте?!
— Мой муж построил его. — Лив идет через атриум, аккуратно вешает ключи на одинокий серебряный крючок, включает скрытое освещение.
— Твой бывший? Здорово! И он тебе его оставил?!
— Не совсем так. — Лив нажимает кнопку и смотрит, как защитные экраны на крыше кухни отъезжают в сторону, открывая звездное небо. — Он умер.
Лив стоит, запрокинув голову, чтобы обуздать вспышку внезапной жалости к себе. С годами ей почему-то не становится легче объяснять, что к чему. Прошло уже четыре года, а эти слова вызывают рефлекторную боль, словно смерть Дэвида остается незаживающей раной в ее теле.
Но Мо молчит. И открывает рот лишь для того, чтобы сказать:
— Вот облом! — Ее лицо остается таким же бледным и бесстрастным.
— Да, — с легким вздохом соглашается Лив. — Что есть, то есть.
Лив слушает по радио ночной выпуск новостей, в гостевой ванной журчит вода, и Лив слегка не по себе, как всегда, когда она знает, что в доме еще кто-то есть. Она протирает гранитные рабочие поверхности и полирует их мягкой тряпочкой. Сметает с пола несуществующие крошки. Наконец проходит по отделанному деревом и стеклом коридору и поднимается по лестнице из дерева и плексигласа к себе в спальню. За незаметными дверцами шкафа, представляющими собой одну блестящую полосу, не видно висящих там немногочисленных предметов гардероба. Кровать, просторная и пустая, возвышается в центре комнаты; на покрывале, там, где она и оставила их сегодня утром, лежат два извещения с последним предупреждением. Она садится на кровать, аккуратно вкладывает извещения обратно в конверты, смотрит прямо перед собой на картину под названием «Девушка, которую ты покинул», золоченая рама ярко выделяется на фоне преобладающих здесь серого и болотного цветов, и погружается в воспоминания.
«Она похожа на тебя».
«Она совершенно на меня не похожа».
Лив, захваченная новым чувством, легкомысленно подтрунивала над ним. Но уже была готова поверить в то, что он видит ее именно такой.
«У тебя точно такой же вид, когда ты…»
Девушка, которую ты покинул, улыбается.
Лив начинает раздеваться, аккуратно складывая одежду на кресло возле кровати. И прежде чем выключить свет, закрывает глаза, чтобы не смотреть на картину.
12
Некоторым людям легче жить, следуя заведенному порядку, и Лив Халстон как раз из их числа. Каждое утро она встает в семь тридцать, натягивает тренировочный костюм, берет iPod и, даже не успев как следует продрать глаза, спускается в дребезжащем лифте, выходит на улицу и полчаса бежит вдоль реки. Пробираясь между мрачно-сосредоточенными пассажирами пригородных поездов и огибая фургончики, занимающиеся доставкой, она наконец полностью просыпается, мозг потихоньку начинает воспринимать звучащую в наушниках музыку, ноги ритмично касаются тротуара. Но самое главное, утренняя пробежка помогла ей выйти из того состояния, о котором ей до сих пор страшно вспоминать. Самыми ужасными были минуты пробуждения, когда боль утраты могла неожиданно и подло обрушиться на нее, обволакивая мысли черным ядовитым туманом. Она начала бегать, когда поняла, что может использовать внешний мир, музыку в наушниках, размеренное движение вперед в качестве своеобразного отражателя. Теперь бег вошел у нее в привычку, став своего рода страховкой.
«Мне не надо думать. Мне не надо думать. Мне не надо думать».
Особенно сегодня.
Она переходит на быстрый шаг, покупает кофе и поднимается на лифте обратно в Стеклянный дом, глаза залиты потом, на футболке мокрые разводы. Она принимает душ, одевается, пьет кофе и ест два тоста с джемом. Она перестала держать в доме еду, когда поняла, что забитый холодильник действует на нее угнетающе, служит как бы напоминанием о том, что надо начать готовить и нормально питаться, а не напихиваться исключительно крекерами с сыром. Забитый холодильник служит молчаливым укором тому, что она до сих пор одна.