Девушка с приветом
Шрифт:
— Юль Александровна, — хвастался он, когда я пришла навестить бывших коллег, — думаю брошюру на эту тему написать, учебное пособие.
Я совершенно искренне ответила, что, будь моя воля, я бы такую брошюру многотысячным тиражом издала.
В течение недели, утром и вечером, я приходила к Сержу. Делала Рэю уколы антибиотиков и перевязки. После трех тяжелых суток пес начал поправляться. В глазах, наполовину скрытых мохнатой челкой, появился осмысленный блеск. Причиной своих бед Рэй считал тугую повязку, спеленавшую его туловище, и упорно стремился содрать ее.
Серж одел ему этот воротник, как только Рэй сумел дотянуться до бинтов.
Мое появление Рэй по-прежнему встречал рычанием, но Серж уверял, что пес относится ко мне замечательно, и в качестве доказательства показывал на хвост-обрубок.
Черный бугорок действительно подрагивал, что можно было принять за дружелюбное виляние хвостом. Рычание, по словам Сержа, скорее привычка, чем демонстрация угрозы. Хотелось так думать. Нет, в самом деле хотелось, говорю без всякой иронии.
У меня неправильное, непрофессиональное отношение к больным — в нем слишком много материнского: видно, нереализованные комплексы дают себя знать. Я, конечно, скрываю свои теплые чувства, но они простираются даже на лохматых и клыкастых пациентов.
Усыпить пса, в смысле — дать снотворное, нам пришлось только один раз, когда снимали швы. Процедура была длительной, тонкой, и я опасалась, что пациент откусит мне пальцы. Теперь Рэй мог зализывать раны сколько угодно. Его освободили от ненавистного картонного воротника и бинтов.
Серж рассказал, что такой же воротник Рэй щенком носил после купирования ушей.
Оказывается, от природы у ризеншнауцеров большие, лопухами, уши. Но по законам собачьего экстерьера они должны быть маленькими и треугольными и жестко стоять над головой. Поэтому собакам уши отрезают, одевают воротник, чтобы щенок не мог дотянуться до повязки. Далее изуродованные уши приклеивают пластырем к специальным пластинкам, добиваясь стоячести.
— У Рэя было веселое детство, — заметила я. — Сначала хвоста лишили, потом уши оттяпали.
Серж согласно кивнул:
— Жалею, что послушался инструкторов и ветеринаров в клубе. Подозреваю, что они просто хотели заработать деньги на операции. Я слишком поздно узнал, что международные стандарты уже изменены. Общества защиты животных добились, чтобы собак не уродовали. Да и в выставках мы не собирались участвовать. Но, понимаете, когда у тебя есть дорогое существо, ослушаться специалистов боязненно. Между прочим, с тех пор я с большим недоверием отношусь к ветеринарам и рад, что мою собаку лечил людный врач. Простите, я не так сказал, но вы поняли: врач людей.
Я почти привыкла к манере Сержа коверкать родной язык. Не стала добавлять горечи и говорить, что на ушных раковинах находится много биологически активных точек, недаром рефлексотерапевты любят загонять иголки именно в уши.
Рэй пытался становиться на ноги, и у него получалось, если приваливался здоровым боком к стене. Но сделать шаг не мог: обе раненые ноги подворачивались, и собака падала. Он скулил от боли и злости, снова пытался встать, Серж помогал, но как только отходил, Рэй падал. Начинал лихорадочно лизать розовый рубец на боку, покусывать ноги — очевидно, они немели.
Когда Рэй, глядя на меня и Сержа, щенячьим фальцетом, так не вязавшимся с его внушительной фигурой, требовательно и жалобно тявкал, — сделайте же что-нибудь! — у меня переворачивалось сердце и сжималось горло. В собачьем лае было столько несокрушимой веры в могущество человека, обиды на то, что мы это могущество не хотим использовать, и просто слезного вопля — помогите!
Будь на месте Рэя человек, я бы дала ему костыли и научила на них ходить. Обезножевшему фатально предложила бы инвалидную коляску. Но что я могла сделать для собаки? Как-то ночью, когда я раздумывала о судьбе четырехногого пациента, мне пришла в голову мысль сделать для него помочи.
На следующий день я объяснила Сержу идею: пропускаем за передними и перед задними лапами собаки большие полотенца, становимся по бокам, концы полотенец берем в руки и слегка приподнимаем Рэя, уменьшая таким образом нагрузку на ноги.
Вначале собаке решительно не понравились наши действия. Рэй недовольно лаял на Сержа, а повернув голову ко мне, рычал и скалился. Но мы стояли на своем:
— Вперед! Шагай! Рэй, двигайся! Иди!
Сорок минут мучений — и собака зацокала кончиками когтей по паркету, верно переставляя ноги. Но как только мы убрали подпруги, рухнула на пол. И снова бередящее душу тявканье: я хочу ходить, бегать, сделайте же что-нибудь!
Два следующих дня мы учили собаку ходить на доморощенном тренажере, но эффект был тот же — самостоятельно пес не передвигался. Дальнейшее мое участие в судьбе Рэя смысла не имело — я ничего не могла для него сделать. Присела рядом, погладила мохнатую голову:
— Держись, чемпион!
Легко сказать — держись. Кому он нужен, беспомощный инвалид? За человеком, прикованным к постели, ухаживать ой как нелегко, а тут — собака молодая. Взять его к себе? И десять лет за ним подстилки выносить? Хорошенькая перспектива. А слоняться вечерами по квартире, изнывать от скуки и крахмалить белье до бумажного хруста — привлекательнее?
Чего проще: обсудить будущее собаки с ее хозяином. Но все, что проще — это не к Сержу. Мы общаемся почти десять дней, несколько раз вступали в болезненный физический контакт — бились лбами, оперируя собаку и таская ее на полотенцах, но мы так же далеки друг от друга, как и в тот день, когда я испугалась Рэя.
Говорим только о собаке, о ее болезни, уходе за ней, но между нами нет контакта, который всегда так легко возникает между врачом и родственником пациента. Вряд ли вообще существуют люди, с которыми Серж быстро сойдется. Ну, может быть, какой-нибудь английский лорд будет приближен — для тренировки снобизма.
Несмотря на свое среднеарифметическое лицо, Серж легко демонстрирует, что он-де не замухрышка, а белая кость и голубая кровь. После каждого визита («людного» врача для дорогой собачки) у меня было ощущение, что следом придет маникюрша и раболепно склонится над его ногтями, полируя их бархотками. А затем он отправится играть в гольф. Не знаю, где в заснеженной Москве Серж находит лужайки, но клюшки для гольфа я у него видела.
В грубияне Октябрьском больше человеческой теплоты, чем в замороженно вежливом Серже. Его хорошие манеры настолько архаичны, что отдают издевательством. Скажем, звонит телефон. Серж поднимается и обращается ко мне: