Шрифт:
Глава 1
Телестудия
Кулаков достал из почтового ящика очередное письмо, адресованное матери, со срочным уведомлением о вручении главного приза в один миллион рублей; для этого Кулаковой А. П. предлагалось выслать ООО «Русбьюти», на а/я 39 в Москве, – две тысячи, заказав книги из списка: «Жизнь без боли в пояснице», «Английский за 24 часа», «Практическая магия школьника» и т. п.; в прошлый раз это был набор кастрюль. Мать велась на такие аферы, мечтая осчастливить родных (в девяностые она разом лишилась многолетних накоплений на сберкнижке и верила, что, согласно туманной высшей справедливости, должна каким-то образом – пусть и в виде пугающего выигрыша – вернуть утраченное). Зимой по
В конверт была вложена распечатка с фотографиями директора ООО «Русбьюти» с полуоткрытой, точно консервная банка, хищной улыбкой и двух пенсионеров, напропалую хваставших, как они распорядились своим выигрышем: старушка оплатила учебу внука в МГУ, старик съездил в Египет. Их выигрыш составил всего-то триста тысяч! Кулаков опасался, что это не первое письмо от фарисеев-книжников, что мать не выдержит натиска и вновь отправит мошенникам кровные пенсионные денежки – но уже не с сельской почты, где все ее знают, а из Города.
Из-за гигантской пробки Кулаков вынужден был выйти из маршрутки возле санатория имени Серго Орджоникидзе – тут отдыхали когда-то советские труженики, здесь в пятидесятых годах снимали «Старика Хоттабыча» и отсюда уволили намедни полтысячи работников (по слухам, премьер подарил сталинский дворцовый комплекс гимнастке) – и топать до работы пешком. Впрочем, он любил ходить, но только не вдоль трассы, запруженной машинами, где встречные пальмы провоняли бензином до кончиков сухих ногтей на растопыренных пальцах, когда в затылок прицельно бьет солнце – желтый снайпер, засевший в небе.
В вахтенной сторожке дежурили Гога и Магога: Гоша Бутко и Георгий Пята, оба в армейском камуфляже, Пята отличался от Бутко треугольником тельняшки на груди. Охранники сидели рядком у телевизора, но, когда Кулаков прошел через металлическую вертушку-карусель, Гоша Бутко лениво поднялся, подошел к столу и склонился, что-то записывая. К воротам со стороны студии подъехала съемочная «газель»: дернулся и Пята, чтобы нажать кнопку и поднять шлагбаум.
Коридоры студии были пусты, и девчонок еще не было… Дверь в кабинет Ольги Митрофановны Прянишниковой, его начальницы, была приоткрыта – на удивление явилась раньше всех! Кулаков решил выяснить, как там дела с его заявкой на передачу, он потоптался у входа, раздумывая, надо ли, затем обругал себя тряпкой, постучал и вошел.
Ольга, по своему обыкновению, резалась в картишки с компьютером. Она уж даже и не скрывалась. Кулаков терпеть ее не мог: пару лет назад она перехватила его должность – он был уверен, что руководителем редакции художественных программ назначат его. Видимо, он недостаточно хотел этого. А грудастая дама с густыми красными волосами – будто киллер вытер об ее седеющую голову испачканные ладони – постаралась сделать все, чтобы стать во главе художки. Хотя существовало негласное правило: режиссеров руководителями не назначать, а Ольга была режиссеркой – и нате вам: стала начальницей редакции! Ей оставался год до пенсии, но Кулаков опасался, что еще несколько сезонов под ее началом не протянет: настроение климактерички менялось чуть не каждый час. Он надеялся, что, выйдя на пенсию, начальница эмигрирует к дочери в Грецию: Лариса – закатный ребенок безмужнего режиссера, прижитый от спившегося диктора, – вышла замуж за грека, с которым училась в институте культуры, и теперь с трудом управлялась в этой вальяжной и жаркой Греции с двумя детьми и престарелыми родителями мужа. Ольга то и дело талдычила о своих греческих планах. Но вдруг посиделки с компьютером в отдельном кабинетике все-таки пересилят родительское притяжение – и пенсионерка Прянишникова по-прежнему будет владычицей редакции?! Тут еще бабушка надвое сказала.
В гетто художки Кулаков сбежал несколько лет назад из молодежной редакции, а перед этим работал в «Новостях», изо дня в день гоняя по Городу с высунутым языком. Боже, как он устал! Ну что им стоит дать ему наконец персональную программу, если уж отняли возможность снимать документальные фильмы.
– Программу ему подавай! – Пасьянс у начальницы не складывался, и она была не в духе. – А эфирное время кто будет оплачивать?.. Пушкин? В кадре
Сундучок-кондиционер, застрявший в форточке – ни туда ни сюда, – надсадно гудел, силясь вывалиться наружу; в кабинете, обставленном траурной офисной мебелью, державшейся на икейных соплях, веяло погребальным холодом.
– Коль программа заявлена – так и снимайте, – талдычила свое Ольга. – Раз в году-то вы можете оторвать свои задницы и хоть что-то сделать, совсем разленились! Так что, Володенька, придется тебе постараться. Кончится кинофестиваль – тогда и поговорим о твоей передачке. Пиши концепцию, обсудим. Ах да, ты написал… Помню, помню! Ты не думай: я Блезнюку передала, он смотрит. Иди, Володя, иди, бери Брагинца, ноги в руки – и бегите! И учти: нужна какая-то звезда, лица нужны узнаваемые, а то вчера понаснимали шваль всякую, кому они нужны. Крутиться надо, Володечка, кру-тить-ся, а ты погас. Беги, Володя, беги!
Кулаков, выйдя в коридор, сплюнул: сегодня была очередь Ирки Кофтун делать «Дневник кинофестиваля»; вчера он едва успел смонтировать передачу к эфиру, пришел домой – и повалился, весь в мыле, а сегодня – снова здорово! И куда бежать? В такую рань звезды, приехавшие в приморский город отдохнуть, потусоваться, еще дрыхнут, ловить на гостиничном пляже ранних пташек – любительниц позагорать – глухой номер: актриски без макияжа откажутся сниматься. Обычно Кулаков договаривался накануне, звонил в «Жемчужину»: кто-нибудь да соглашался дать интервью. Соскочивших девчонок понять можно, этот кинофестиваль – сплошная головная боль: столичные звезды, узнав у налетчиков с камерой и микрофоном, что они не с первого-второго канала – или, на худой конец, канала «Культура», – а с местной телестудии, скучнели и всячески от интервью отмазывались, на десяток «нет» приходилось одно «да», а выслушивать отказы – как прямые, так и завуалированные – было, конечно, унизительно, особенно женщинам. К фестивалю в редакции приуготовлялись заранее, как к неизбежному злу, вроде безбожно растянутого похода к стоматологу. Местная обтёрханная культурная элита перед телевизионщиками заискивала, так что в остальное время – кроме этих злополучных двух недель июня – самолюбие журналистов художки не страдало. Впрочем, Ирка Кофтун, тщедушная блондинка с плоским монгольским лицом, умела раскрутить на интервью престарелых актеров, так что, скорей всего, она и впрямь простудилась, а вот сорокалетней Сердюковой и растолстевшей Воропаевой не везло; сегодня они постарались просто-напросто свалить. Кулаков и сам мог бы взять больничный, не проблема, но после этого он бы совсем перестал себя уважать. Но все же как это унизительно – выпрашивать интервью у актеров с бодуна или у актерок, только-только выползших из режиссерских постелей. Тоска, тоска…
Комната операторов располагалась в полуподвале. Юра Брагинец лежал на диване, затянутом желтой парчой, в жар-птицах, захватанных жирными пальцами, – реквизит, принесенный из зальчика, жавшегося к телевизионному павильону (туда сваливалось всякое барахло, скопившееся на студии за шестьдесят лет), и читал «Розу мира»; Брагинец был стар, одинок, тратил всю зарплату на вздорожавшие книги, порой недоедая и недопивая. Наискосок, пристроив на коленях ноутбук, сидел в сломанном зубоврачебном кресле (тоже реквизит) Коля Недошитко, показывая зрителям грязные подошвы кроссовок, курил и азартно выстукивал комментарии в «Живом Журнале»; Недошитко топал по Интернету страшным троллем и порой как-то раздваивался: не успевая перестроиться, отвечал непозволительно агрессивно для реальности, не ограниченной тесными рамками монитора. Остальные операторы были на выезде.
Всякий корреспондент знает: резко отрывать операторов от их излюбленных занятий не стоит – рассерженный оператор наснимает такого говна, что ни на одном монтаже не расхлебаешь. Следовало обождать.
– Есть ли жизнь в Интернете? – задал Кулаков риторический вопрос и в ответ услышал:
– А не пошел бы ты, Славыч!
Отчество у Кулакова было Святославович, что в сочетании с именем Владимир оказалось не по зубам ни одному сотруднику телестудии, поэтому до сорока двух лет он все был Володя, иногда Славыч; порой Кулакову казалось, что начальство не решается втащить его хотя бы на первую ступеньку карьерной лестницы из-за непроизносимых имени-отчества; впрочем, Ольга Митрофановна – не намного лучше…