Девушки для утехи
Шрифт:
Все «постоянные» и «несносные» Элизабет были мужчинами. С момента ее поступления в приют ей не приходилось ухаживать за женщинами, но это ее не расстраивало.
– Я предпочитаю, – говорила она, – заниматься сотней стариков, чем десятью старухами.
Не было ни одной сестрицы, которая бы думала по-другому, но милосердие запрещало им оказывать кому-либо предпочтение. Для стариков сестра Элизабет была последней девушкой их жизни: этот белый головной убор, это черное платье, кожаный пояс которого напоминал пояс братьев Ордена Святого Жана, а широкая накидка воскрешала в памяти монашек из Канкаля, – все это для мужчин, вынужденных жить вместе, составляло тем не менее неоценимое женское присутствие, одновременно материнское, так как она оказывала им поддержку, и дочернее, из-за
Устав монастыря был категоричным: старики должны были жить в одном помещении, а старухи – в другом. Исключения допускались очень редко, в том случае, когда принимали престарелую супружескую пару и не могли предоставить ей отдельную комнату. Муж и жена имели право встречаться в определенное время дня в комнатах отдыха, в библиотеке и, чаще всего, в саду. Из окна больничного отделения Элизабет часто наблюдала с волнением за этими старыми супругами, сидящими рядом на скамейке.
Все приюты были построены по одному образцу: с одной стороны здание для женщин, с другой – для мужчин. Между ними находились широкие аллеи для прогулок, сад, часовня – единственное место, где могли собраться все, чтобы помолиться – но разделение продолжалось и здесь: скамейки слева были предназначены для женщин, а скамейки справа – для мужчин, – условие, необходимое для того, чтобы поддержать полное согласие среди сотен стариков и старух, у которых далеко не всегда был спокойный характер. С возрастом характер портится…
Особенно тяжелым был характер у старух. Почти все недолюбливали друг друга и никогда не были довольны постоянным уходом и добротой, которая их окружала. Их спальни, столовые, комнаты отдыха и внутренний двор были идеальной площадкой, где расцветали сплетни, злословие, зависть и скаредность. И каждый раз, когда это было необходимо, улыбка, а иногда и окрик сестры, восстанавливали мир, бывший на самом деле лишь перемирием.
Из всех сестер сестра Кэт, ирландка по происхождению, пользовалась самым большим авторитетом у старух, которые ее побаивались: никто в приюте не умел говорить таким грозным голосом.
– Если вы не прекратите, Мелани, я пожалуюсь матушке-настоятельнице, чтобы она лишила вас десерта сегодня вечером.
Иногда старухи были нарочно злы по отношению к тем, кто добровольно согласился быть их служанками. Если бы Жанне Жюган, основательнице ордена, пришло в голову учредить награды, чтобы оценить заслуги самых скромных сестриц, то все те, чье существование было посвящено уходу за старухами, все без исключения, заслужили бы орден Большого Креста за терпение.
Старики же вели себя намного послушнее. Вспоминая о них, Элизабет повторяла: «Это всего лишь дети, которые слишком быстро состарились».
Было семь часов утра. Услышав, что месса подошла к концу, она подумала: «Вот и время обхода». Под этим ласковым названием в приюте подразумевались самые грудные заботы, а иногда и самые непривлекательные в больничном отделении, где многие старики не могли подняться с постели. Некоторые, полностью парализованные, были прикованы к постели даже в течение нескольких лет, что не мешало им иметь всегда свежее белье, которое меняли ежедневно.
Для таких больных Элизабет была способна на все: она их умывала, кормила с ложечки, как маленьких детей, пыталась заставить их произнести несколько слов молитвы, рассказывала им сказки, читала газеты, стараясь их развлечь, выслушивала их жалобы и сетования. Нужно было, чтобы ни один из этих несчастных не чувствовал себя покинутым… Разве не сестра милосердия, похожая на Элизабет, увиденная Чарльзом Диккенсом на войне в 1846 году, вдохновила его на такие строки: «От этой женщины веет таким спокойствием и святостью, что, увидя ее, я почувствовал себя в присутствии высшего существа, а ее слова так проникали в мое сердце, что глаза мои наполнились слезами».
Среди «постоянных» больничного отделения было несколько таких, кто полностью потерял рассудок и не мог больше говорить. С ними Элизабет была еще терпеливее. Ее ясные глаза, точно такие же, как и у Аньес, смотрели с любовью на эту молчаливую скорбь, ловя малейший признак того, что несчастный готов покориться своей судьбе при условии, что лицо сестрички будет склоняться над ним.
Покончив с этими длительными и трудными заботами, Элизабет шла заниматься теми стариками, которых она называла «мои несносные», находя в этом утешение. Почему она называла их «несносными»? Потому, что эти обитатели приюта составляли деятельное, динамичное, ворчливое и немного беспокойное ядро монастыря.
В остальном у «несносных» были самые добрые сердца, всегда готовые оказать услугу, особенно Элизабет, которая была для них маленькой феей.
Это были люди самых различных профессий. Тот, которого звали Ипполит Дюко, носил кличку Кавалерист. Когда-то он работал сапожником в кавалерийской школе города Сомюр, по которой теперь очень скучал. Для Ипполита Дюко французская кавалерия перестала существовать с тех пор, как ее преобразовали в моторизованные части. Он не переставал повторять:
– Как можно испытывать радость, когда шьешь сапоги, если люди больше не знают, что такое лошадь? – Кавалерист был отчаянно влюблен в свою профессию, почти исчезавшую.
Элизабет тем не менее смогла использовать его навыки, сделав из него мастера по починке многочисленных башмаков для жильцов приюта. Случалось, она давала ему особую работу, состоящую в том, что нужно было сшить обувь для больных с деформированными и искалеченными ногами. Старому Ипполиту это льстило, он больше не чувствовал себя бесполезным. Наградой за эту работу были пачки крепкого табака для его трубки, которую он постоянно держал во рту.
Другой личностью среди этих «несносных» стариков был финансист, который не возражал, если его называли месье Раймон. Он был настоящим банкиром, но, к сожалению, его банк потерпел банкротство. Ему пришлось влачить жалкое существование забытого всеми, покинутого родственниками до того дня, как его подобрали сестры. Следуя своему принципу использовать опыт больных, Элизабет возложила на него ведение учета так называемых «чрезмерных» расходов. На самом деле они были очень скромны и сводились к улучшению обычной жизни обитателей приюта: дополнительный десерт, подписка на газеты, закупка карточных колод, чтобы было им чем заняться долгими зимними вечерами. Месье Раймон справлялся со своими обязанностями со скрупулезной честностью и сознанием, достойным всяческих похвал: он наилучшим образом вел книгу приходов и расходов. Назначенный на этот пост почти официально, он пользовался в приюте особым уважением.
Бывшего мастера золотых и серебряных дел Арсена звали здесь ювелиром. Польза, которую он приносил, была очевидной: он чинил кольца, ничего не стоившие, но составлявшие единственную ценность старух, ремонтировал часы, такие же старые, как и их владельцы… Его шедевром была чеканка для часовни, представлявшая ковчег.
Наконец, был Певец, настоящее имя которого было довольно обычным, но псевдоним звучным: «Серебряный Голос из Сен-Помье». Несмотря на свои семьдесят семь лет, он еще хорошо выглядел и умел движением, только ему свойственным, откидывать назад свои седые роскошные волосы, как будто он все еще властвовал со сцены над восхищенной толпой. Он был певцом в кабаре во времена расцвета этого жанра. По его словам, он исполнял любые песни в заведениях, давно исчезнувших или переоборудованных под кинотеатры. «Когда я работал в Эдеме…», «Я вспоминаю об Алькадаре…», «Одно из моих триумфальных выступлений с песней «Когда вновь расцветут белые лилии», имевшей огромный успех…» Для него Майоль, Морис Шевалье были всего лишь недоучками. Что же касается современных певцов, он даже не хотел о них слышат «Настоящих артистов больше нет!» – повторял он.
Элизабет удалось найти чувствительную струну в сердце этого притворщика, доверив ему управление хором, который выступал в дни больших праздников, – удивительным артистическим ансамблем, состоявшим из дрожащих и надтреснутых голосов, но общая душа которого горела желанием. Тот, кто не видел импозантного Серебряного Голоса из Сен-Помье на репетициях в столовой, надсаживающегося от крика и отбивающего такт широким жестом, ничего не понимает в удивительной красоте бель канто.
Таким образом, среди так называемых «несносных» были самые разные люди.