Девяносто третий год (др. перевод)
Шрифт:
Содрейский лес был одной из непроходимых лесных дебрей, в которых, в прежние мирные времена, устраивались ночные охоты на птиц; теперь в нем охотились на людей. Здесь росли березы, буки и дубы, почва была ровная; мох и густая трава заглушали шум людских шагов. В нем не было почти никаких тропинок, а если какие и попадались, то они тотчас же терялись опять. Повсюду виднелись остролистники, дикий терн, папоротник, целая изгородь колючих кустов, так что невозможно было в десяти шагах разглядеть человека. Время от времени
А люди все шли. Они шли наугад, испытывая тревогу и опасаясь найти то, что они искали. Изредка встречались следы недавних лагерей: выжженные места, смятая трава, жерди в виде крестов, окровавленные сучья. Здесь варили похлебку, там служили обедню, в третьем месте перевязывали раненых. Но те, которые побывали здесь, исчезли. Где же они? Быть может, далеко. А быть может, и тут, совсем близко, где-нибудь за кустом, с мушкетом в руке. Лес казался пустынным. Батальон удвоил осторожность. Безмолвие — верный знак опасности. Никого не видно — значить, есть лишний повод предполагать, что тут кто-нибудь спрятался. Лес вообще пользовался недоброй славой, и было полное основание ожидать засады.
Тридцать гренадеров, высланных под командой сержанта вперед в качестве разведчиков, шли на довольно значительном расстоянии впереди отряда. Их сопровождала маркитантка батальона. Маркитантки вообще любят присоединяться к авангардам; их побуждает к тому любопытство: хотя и опасно, но зато скорее увидишь что-нибудь интересное. Любопытство является у женщин стимулом храбрости.
Вдруг солдаты этого небольшого передового отряда вздрогнули, как вздрагивает охотник, заметивший логовище зверя. Среди чащи послышалось точно чье-то дыхание и листья как будто зашевелились. Солдаты переглянулись. В разведке офицерам редко приходится вмешиваться и что-нибудь приказывать: то, что должно быть сделано, делается само собою.
Менее чем в минуту то место, в котором замечено было движение, было окружено, и дула ружей направились в одну точку, в темную середину чащи; солдаты, взведя курки и уставив глаза в подозрительный пункт, ждали только команды сержанта, чтобы начать стрельбу. Однако маркитантка решилась заглянуть сквозь кустарник в чашу и в то самое мгновение, когда сержант собирался скомандовать «пли», она воскликнула: «Стой!» и прибавила, обращаясь к солдатам: «Товарищи, не стреляйте!»
Затем она бросилась в чащу. Солдаты последовали за нею.
В самой густой чаще, на краю одной из тех круглых крохотных лужаек, которые образуются в лесах от угольных печей, сжигающих корни деревьев, и которые похожи на круглые беседки, сидела на мху в углублении, заваленном ветками и похожем на альков, женщина, кормившая грудью ребенка, между тем как на коленях ее лежали две белокурые головки двух других спящих детей. Это и была засада.
— Эй вы, что вы тут делаете? — окликнула
Женщина подняла голову.
— Что вы, с ума сошли? — продолжала маркитантка, сердитым голосом. — Ведь еще одна секунда — и вас бы подстрелили.
И затем, обращаясь к солдатам, маркитантка прибавила:
— Это женщина.
— Сами видим что женщина, черт побери! — пробормотал один гренадер.
— Что за фантазия забираться в лес, чтобы быть убитой! — продолжала маркитантка. — Ведь придет же в голову этакая глупость!
Женщина, изумленная, растерянная, как бы окаменевшая, озиралась по сторонам, как спросонок, переводя глаза то на ружья, то на сабли, то на штыки, то на сердитые лица солдат. Спавшие на коленях ее дети проснулись и закричали.
— Я есть хочу! — вопил один.
— Я боюсь! — ревел другой.
Только грудной ребенок продолжал спокойно сосать грудь.
— В своем ли ты уме? — продолжала, обращаясь к женщине, маркитантка.
Но женщина от испуга не могла произнести ни слова. Наконец сержант крикнул ей:
— Не бойтесь! Мы — солдаты республики.
Женщина задрожала всем телом. Она взглянула на сержанта. Лицо у того, все обросшее волосами, из-под которых, как два уголька, светились два глаза, не имело в себе ничего особенно успокоительного.
— Да, да, это батальон Красной Шапки, бывший Красного Креста, — подтвердила маркитантка.
— Ты кто такая будешь, сударыня? — продолжал сержант.
Но женщина только испуганно таращила на него глаза. Она была молода, бледна, худощава и одета в рубище; вместо всякой одежды на ней накинуто было старое шерстяное одеяло, завязанное около шеи бечевкой, а на голове у нее был надет неуклюжий капор бретонских крестьянок. Она выставляла напоказ свою обнаженную грудь с равнодушием самки. Ее босые ноги были все в крови.
— Это, должно быть, нищенка, — проговорил сержант.
— Как вас звать? — спросила маркитантка более мягким голосом.
— Мишель Флешар, — пробормотала женщина, запинаясь и едва слышно.
Маркитантка, приблизившись к ней, стала гладить своей большой и грубой рукой голову грудного ребенка.
— Сколько ему месяцев? — спросила она.
Мать не поняла, и маркитантка повторила свой вопрос.
— А-а! — ответила мать. — Восемнадцать месяцев.
— Ну, в таком возрасте пора бы уже и отнять его от груди, — заметила маркитантка. — Поручите-ка его мне; мы его накормим супом.
Мать стала успокаиваться. Оба старших ребенка, окончательно проснувшись, проявляли больше любопытства, чем испуга, и с видимым удовольствием рассматривали плюмажи солдат.
— Да, да, — заговорила мать, — они очень голодны. А у меня больше нет молока, — прибавила она.
— Их накормят, — закричал сержант, — и тебя также. Но прежде всего: каковы твои политические убеждения?