Девять миллиардов имен Бога (сборник рассказов 1937-1953)
Шрифт:
Именно сейчас Грант начал его понимать. Только сейчас он почувствовал, как сильно заблуждался насчет Мак–Нила. Нет, заблуждался – не то слово. Во многом он был прав. Но он скользил взглядом по поверхности, не подозревая, какие под ней скрываются глубины.
В первый и – учитывая обстоятельства – единственный раз ему стали ясны истинные мотивы поведения инженера. Мак–Нилу с его так часто раздражающей Гранта самоуверенностью, вероятнее всего, было наплевать на общественное мнение. Но ради той же самоуверенности ему необходимо было любой ценой сохранить собственное доброе
Инженер пристально наблюдал за Грантом и, наверно, почувствовал, что тот уже близок к истине, так как внезапно изменил тон, словно жалея об излишней откровенности:
– Не думайте, что мне нравится проявлять донкихотское благородство. Подойдем к делу исключительно с позиций здравого смысла. Какое–то соглашение мы ведь вынуждены принять. Приходило вам в голову, что, если один из нас спасется, не заручившись соответствующими показаниями другого, оправдаться перед людьми ему будет нелегко?
Это обстоятельство Грант в своей слепой ярости совершенно упустил из виду. Но он не верил, чтобы оно могло чересчур беспокоить Мак–Нила.
– Да, – сказал он, – пожалуй, вы правы.
Сейчас он чувствовал себя намного лучше. Ненависть испарилась, и на душе у него стало спокойнее. Даже то, что обстоятельства приняли совсем не тот поворот, какого он ждал, уже не слишком его тревожило.
– Ладно, – сказал он равнодушно, – покончим с этим. Где–то здесь должна быть колода карт.
– Я думаю, после жребия сделаем заявления для Венеры оба, – с какой–то особой настойчивостью возразил инженер. – Надо зафиксировать, что действуем мы по полному взаимному согласию – на случай, если потом придется отвечать на разные неловкие вопросы.
Грант безразлично кивнул. Он был уже на все согласен. Он даже улыбнулся, когда десятью минутами позднее вытащил из колоды карту и положил ее картинкой кверху рядом с картой Мак–Нила.
– И это вся история? – спросил первый помощник, соображая, через какое время прилично будет начать передачу.
– Да, – ровным тоном сказал Мак–Нил, – это вся история.
Помощник, кусая карандаш, подбирал формулировку для следующего вопроса.
– И Грант как будто воспринял все совершенно спокойно?
Капитан сделал свирепое лицо, а Мак–Нил холодно посмотрел на первого помощника, будто читая сквозь него крикливо–сенсационные газетные заголовки, и, встав, направился к иллюминатору.
– Вы ведь слышали его заявление по радио? Разве оно было недостаточно спокойным?
Помощник вздохнул. Плохо все же верилось, что в подобной ситуации двое людей бесстрастно вели себя. Помощнику рисовались ужасные драматические сцены: приступы безумия, даже попытки совершить убийство. А в рассказе Мак–Нила все выглядело так гладко!
Инженер заговорил снова, точно обращаясь к себе самому:
– Да, Грант очень хорошо держался… исключительно хорошо… Как жаль, что…
Он умолк: казалось, он целиком ушел в созерцание вечно юной, чарующей, прекрасной планеты. Она была уже совсем близко, и с каждой секундой расстояние до этого белоснежного, закрывшего полнеба серпа сокращалось на километры. Там, внизу, были жизнь, и тепло, и цивилизация… и воздух.
Будущее, с которым совсем недавно надо было, казалось, распроститься, снова открывалось впереди со всеми своими возможностями, со всеми чудесами. Но спиной Мак–Нил чувствовал взгляды своих спасителей – пристальные, испытующие… и укоризненные тоже.
Немезида
(перевод В. Постникова, А. Шарова)
Уже и сами горы вздрагивали от грома, какой под силу произвести лишь человеку. Но отсюда война казалась чем–то очень далеким, ибо висела над вечными Гималаями полная луна и край земли заслонял собою неистовство битвы. Осталось совсем недолго; Владыка знал, что последние жалкие остатки его флота сейчас гибнут, а вокруг цитадели сжимается смертельное кольцо.
Не больше двух–трех часов отделяют Владыку оттого мига, когда и сам он, и его мечты об Империи канут в омут прошлого. Как и прежде, народы будут проклинать его имя, но уже без былого страха. Потом уйдет и ненависть, и станет он для мира чем–то вроде Гитлера, Наполеона или Чингисхана. На какой–то недолгий срок обиталищем его имени станет зыбкая почва той страны, что разделяет историю и миф, а затем мир и вовсе прекратит думать о нем. И превратится он в одного из рядовых тех безымянных легионов, что полегли, пытаясь воплотить в жизнь его волю.
Далеко к югу фиолетовый сполох огня вдруг высветил угловатый контур горы. Прошли, казалось, века, прежде чем балкон, на котором стоял Владыка, содрогнулся под действием подземной взрывной волны, пронесшейся где–то внизу, в толще скал. Еще позже послышалось эхо могучего грома. Неужели они уже так близко? Не может быть! Владыка пытался утешить себя мыслью о том, что какая–нибудь шальная торпеда просто прорвалась через сужающуюся линию фронта. А если нет? Значит, времени осталось еще меньше, чем он опасался!
Фигура Начальника штаба выплыла из тени и приблизилась к перилам. Суровое лицо Маршала (человека, стоявшего на второй ступени в иерархии всемирной ненависти) было испещрено морщинами и усеяно бусинками пота. Он не спал уже много суток подряд, и мундир, когда–то роскошный, теперь измялся и обвис. Но глаза, пусть и неизъяснимо усталые, даже сейчас, накануне разгрома, смотрели по–прежнему твердо и непоколебимо.
Все, что он мог сделать, уже было сделано, и Маршал молча ждал последних распоряжений.
В пятидесяти километрах вечный, окутанный снежным туманом пик Эвереста вспыхнул мрачным кровавым сиянием, отразив зарево гигантского, скрытого горизонтом пожарища. Но Владыка не шелохнулся. Лишь когда над его головой с дьявольским воем пронеслась стая торпед, он наконец повернулся и, в последний раз взглянув на мир, который ему более не суждено будет увидеть, спустился в подземелье.
Лифт нырнул на триста метров вниз, и гром сражения замер вдали. Выходя из шахты, Владыка на мгновение задержался, чтобы нажать потайную кнопку. Маршал даже улыбнулся, услышав грохот рухнувшей над ними скалы. Теперь и погоня, и побег стали одинаково невозможны.