Девятный Спас
Шрифт:
Слушала и, замирая, думала: буду снова жить под одной крышей с ним!
С того дня миновало два с половиной месяца.
Из деревенщины в изящную столичную демуазель Василиса обратилась быстро. Дело оказалось не столь хитрое.
Изготовили ей платьев с фижмами, корсетов — осанку держать, лифов — грудь подпирать; пошили башмаков козлиной кожи и туфель с разноцветными каблуками. Не пожелала она волоса горячими щипцами завивать — куафёр научил укладывать косу поверху, на грецкий лад. С неделю мучилась, обучаясь у танцмейстера воздушной походке, уместной для благородных дев. После этого началось ученье танцам, нетрудное. Иноязычное речение тоже превзошла быстро, не хуже прочих: из немецкого могла сказать без запинки пятнадцать выражений, из французского — целых тридцать. Бонжур, шер шевалье. Кель плезир. Оревуар. Роб манифик. Куафюр сюперб. Чего больше-то?
Дядя почти всё время проводил на службе или в разъездах. Если же доводилось побыть вместе, Василисе с ним нравилось. Он был с ней неизменно ласков, звал «доченькой», умно говорил о самых разных вещах, смешно шутил, а начнет что рассказывать — заслушаешься.
Приятно, что хвалил за успехи в дамском учении. Дивился, сколь она способна к наукам и всё шептал: «В мать, в мать». Даже странно. Батюшка, бывало, тоже хвалил в разговоре свою покойную жену, но за ум ни разу — всё больше «голубицей безответной», за кротость. Василиса подумала: «Вот они, мужья, не за то нас ценят, за что надо бы».
Отношения с дядей были сердечней, чем с тем, ради кого Василиса оставила родное Сагдеево.
На первый взгляд, Петрушина повадка с детских лет переменилась до неузнаваемости. Двоюродный брат (по-французски «кузен») не грубил, на вопрос и обращение отвечал вежливо, благовоспитанно — не то что давнегодишный мальчишка-дичок. Но эта политесность не радовала. Наоборот, приводила в отчаяние.
Если в десятилетнем Петруше изредка словно просыпалось нечто живое, драгоценное, то этот лощёный кавалер был холодней снега. Кузина его нисколько не занимала.
Уж Василиса и так подступалась, и этак. Брови подводила, мушку в виде сердечка к щеке клеила, а однажды даже набралась смелости, надела платье с вырезом — все перси, какие есть, плотно-преплотно в декольтаж утиснула. А он и не взглянул…
Тогда она решила, что это он из-за её необразованности нос воротит. Мол, о чём с дурой деревенской разговаривать?
Взялась Василиса за чтение книг, какие благородным девам знать необязательно. Заучила прозвания всех грецких-латынских богов и богинь, даже географию с гишторией прочла насквозь и многое оттуда запомнила.
Однако, сколь ни заводила учёных бесед о Цезаре либо об американских островах, впечатлить непреклонного кузена не достигла. А вот древние боги неожиданно пригодились.
В Петрушином возрасте у недорослей обыкновенно бывает много страстей и увлечений. Кто за девками бегает, кто голубей разводит, кто охотой увлекается. Петя же имел только одно пристрастие, редкое. Любил рисовать грифелем и красками, а кроме художества ничем иным не интересовался. И вот пришла ему блажь писать античных богинь.
Доставили баричу из деревни самую красивую бабу. Напарили в бане, нахлестали берёзовым веником и поставили перед Петей телешом.
Когда прислуга шепнула Василисе об этаком бесстыдстве, она чуть в обморок не пала. Побежала подглядывать.
Видит, стоит в мыльной пузыристой бадье румяная красавица, вся налитая, яблоко грызёт. А Петя перед ней одетый, сосредоточенный на доске малюет. Раньше, до образования, Василиса ничего бы не поняла, а тут сразу уразумела: рисует богиню Венус, из морской пены рожденную, яблоко же бабе дадено, чтоб не скучала.
Княжна подглядывала долго, боясь нехорошего. Но ничего такого не было. Художник с бабой и не разговаривал. На холсте понемногу выявлялась древняя деесса небесной красы; вместо яблока держала в руке цветок.
Уже не ревнуя, а просто любуясь лёгкими взмахами кисти, Василиса вздыхала. С неё, худосочной, богини не напишешь.
Потом кузен рисовал плечистую Минерву и дородную Юнону, для чего привозили ещё баб. Василиса хоть и тосковала, но терпела. Однако, когда художник добрался до Дианы-охотницы, стало обидно.
Сия богиня — девка поджарая, телом не гораздая, и крестьянку доставили такую же: тощую, длинноногую, ничем не лучше Василисы. Она к тому же бестолковая была. Всё не встанет, как надо, да не приучится, чтоб носом не шмыгать. Петенька с ней прямо извёлся.
И пришла тут княжне в голову мысль, или вернее идея, ибо мысль, она всякой бывает, в то числе и дурной, идея же сиречь умственное озарение.
Когда Петя за какой-то надобностью отлучился, Василиса покинула укрытие, из которого подглядывала, и вошла.
Вроде бы захотела помочь девке — показать, как нужно встать, чтоб Петру Автономовичу потрафить. Та рада совету, ибо тоже измучилась. Отдала и платье богинино, и лук с колчаном, и прочее.
Княжна быстро переоделась во всё это, встала на помост: левая рука заведена за спину, стрелу доставать, одна нога на цыпочках, шея гордо повёрнута. А сама уже чувствует: в дверях он, смотрит.
Василиса будто и не замечает, только покраснела немножко. Ведь из одежды на ней лишь туника выше коленок да сандальи — два ремешка, а руки голые, и подмышку, чего девы кавалерам не показывают, всю видно.
Петруша попросил не шевелиться. Обошёл кругом и впервые смотрел не как через стекло, а живыми глазами. Словно только сейчас по-настоящему увидел.
Она боялась шелохнуться. Только сердце, которому замереть не прикажешь, отчаянно колотилось.
Позировать оказалось трудно. По нескольку часов кряду приходилось стоять без движения, потому что Петруша, когда картины писал, о времени не думал. Начинали на рассвете — ему нужно было обязательно поймать, когда розовый луч восходящего солнца коснётся богининого плеча, а луч всё ускользал, или облако некстати наползало. Тогда художник сердился, бросал кисть. Снова поднимал, малевал без луча — и оставался недоволен. Назавтра начинали ловить зарю сызнова.