Девятьсот бабушек (сборник)

Лафферти Рафаэль Алоизиус

Религия анджеленос представляет собой смесь старых вероисповеданий с очень строгим эсхатологическим элементом. Идея рая представлена ссылкой на таинственный «Бульвар Сансет». Язык анджеленос ярок и насыщен непристойным жаргоном. Их мнение по поводу собственного происхождения туманно.

«Они прилетели и забрали нашу тусовку», — говорят они.

Перевод с английского Сергея Гонтарева и Марии Литвиновой

ДЖИННИ, ОКУТАННАЯ СОЛНЦЕМ

—

Сегодня вечером я буду делать доклад, — сказал доктор Минден. — Чувствую, что меня освищут, засмеют и выгонят из зала под общее улюлюканье. При одной только мысли об этом, Дисмас, мне становится не по себе.

— Что ж, Минден, каждый получает по заслугам. Судя по твоим намекам на доклад, теплого приема ждать тебе не приходится. Хотя господа ученые не такие уж и зловредные.

— Не зловредные? Хаузер гогочет, как гусак! А чего стоит громоподобный хохот Колдбитера? Снодден хихикает так пронзительно, что порождает эхо! А смех Купера? Он громыхает, как пустая бочка, скатывающаяся по лестнице! Да и ты недалеко от них ушел. Представь себе самую жуткую какофонию, какая только может быть на свете… ох, нет! Все-таки самая жуткая какофония в мире — вот эта!

Вой безумной хоровой капеллы! Нечленораздельные вопли пьяного оркестра, способные расколоть скалу! Гул резонанса, явно слишком глубокого для столь миниатюрного инструмента! Дикий скрежещущий смех, рев носорога в период брачных игр!

И вниз по склону горы Дулена несется, как водопад, маленькая девочка.

— Да, Дисмас, по части жутких какофоний твоя Джинни переплюнет хоть кого, — сказал доктор Минден. — Я ее побаиваюсь, но люблю. Твоя дочурка — замечательное создание… Иди сюда, поговори с нами, Джинни! Вот бы придумать такое средство, чтобы ты навсегда осталась четырехлетней…

— О, я уже все придумала, доктор Минден, — прощебетала Джинни. В ее походке грация испуганной газели сочеталась с порывистостью дикого поросенка. — У меня на примете приемчик одной женщины худу. Она ела моржовые яйца и, представьте, вообще не старела.

— И что же с ней происходило, Джинни? — спросил доктор Минден.

— Ну через некоторое время она поседела и покрылась морщинами. Потом у нее выпали зубы и волосы. В конце концов, она умерла. Но не постарела ни на йоту. Она всех одурачила. Я тоже всегда всех дурачу.

— Согласен, Джинни, дурачишь, причем в самых разных смыслах. Так ты уже ела моржовые яйца?

— Нет, доктор Минден. Никак не могу выяснить, где моржи их откладывают. Но я придумала другой трюк, и он даже лучше.

— Джинни, а ты знаешь, что когда даешь себе волю, то становишься самой громкой девочкой на свете?

— Знаю. Вчера я выиграла спор. Сюзанна Шонк заявила, что она самая громкая. Мы проорали целый час. Сегодня Сюзанна дома с воспаленным горлом, а мне хоть бы хны. Ой, а разве этот дом был здесь раньше?

— Этот дом? Но это же наш дом, Джинни, — снисходительно ответил доктор Дисмас, ее отец. — Ты прожила в нем всю жизнь. Входишь и выходишь из него по тысяче раз на дню.

— Никогда не видела его раньше, — удивилась Джинни. — Пойду-ка, гляну, что там внутри.

И Джинни умчалась в дом, в который входила и из которого выходила по тысяче раз на дню.

— Дисмас, открою тебе секрет, — сказал доктор Минден. — Твоя дочурка — далеко не красавица.

— Остальные не согласятся с тобой, Минден.

— Знаю. Все уверены, что Джинни — самый красивый ребенок на свете. Так думал и я до последней минуты. И буду снова так думать, как только она выйдет из дома. Но мой младший сын Криос, ее ровесник, объяснил мне, как надо правильно смотреть на Джинни. Так я и сделал: отрешился от ее непрерывного движения и заставил себя увидеть ее статичной. Она нелепа, Дисмас. Если она замрет, то будет выглядеть ужасно.

— Не замрет. Она как первичная материя. Существование и движение для нее — одно и то же. Я никогда не видел, чтобы она не двигалась, даже во сне. Джинни — самый деятельный спящий человек на Земле, во сне она поет и смеется. Жена называет ее «наш милый гоблин».

— Верно. Она гоблин, обезьянка, домовенок. У нее даже пузико такое же, как у них. Дисмас, у нее обезьянья мордочка, кривые ноги и выпирающий, как у гоблина, живот!

— Ничего подобного! А вот и она! Вышла из дома и лезет обратно по камням на гору. Смотри, какая она красивая — просто загляденье! В четыре года все еще может посмотреть на мир и сказать: «Странно, я его вижу в первый раз!» Да, Минден, у меня очень разносторонняя дочь. И еще сосед, который вечно или серьезен, или мрачен. Это я про тебя. Продолжаешь кормить меня отрывочными сведениями из своего доклада. Отсюда вывод: ты хочешь возбудить мое любопытство. Ну и название у него: «Случайная мутация». Что за мутация? Кто, вообще, мутировал?

— Мы, Дисмас. Мы — случайная, неестественная, неустойчивая, необусловленная и невероятная мутация нашего вида. Мой доклад, возможно, плохо продуман и скверно скроен, и я ежусь при мысли о том, что сегодня вечером меня ждет. Мой доклад — о гомо сапиенс, который тоже плохо продуман и скверно скроен. В своем докладе я утверждаю, что человек появился как следствие невероятной мутации, произошедшей совсем недавно, и что наши предки — шауенантропы. И, если честно, сей факт меня здорово пугает.

— Минден, ты в своем уме? Какие предки? Какая мутация? Шауены уже были людьми. Ни превращений, ни мутаций не требовалось. Все находки не старше пятнадцати лет. Одного взгляда на шауенов достаточно, чтобы понять, что неандертальцы, гримальдийцы и кроманьонцы — близкие родственники одной и той же расы, нашей. Шауены были шаблоном, образцом. Они объяснили все загадки. Мы поняли, почему подбородок или его отсутствие — всего лишь расовая особенность. Нет ничего, что отличало бы шауенов от нас, если не считать, что их взрослые особи были дурно сложенными нескладехами со слабым здоровьем. Шауены — современные люди. Они — это мы. Минден, нет ничего революционного в том, чтобы переворошить очевидные факты пятнадцатилетней давности. Я думал, ты собираешься рассказать об огромном шаге вперед. А это всего лишь шаг вниз с пятисантиметрового бордюра.