Девятый Дом
Шрифт:
Сегодняшние песнопения начались по-латински – убаюкивающие, ласковые чтения заполняли Бейнеке и воспаряли вверх, вверх, мимо заключенных в стеклянные кейсы полок в центре библиотеки. Дарлингтон слушал вполуха, обводя взглядом периметр круга и одним глазом присматривая за Алекс. Он пришел к выводу, что ее напряжение – хороший знак. По крайней мере, ей важно не напортачить.
Песнопения зазвучали на разговорном итальянском, переходя от античного к современному.
Зеб вытянул руки. Аврелианцы справа и слева от него вскинули ножи и, не переставая скандировать, сделали два длинных надреза от запястий Зеба до его предплечий.
Поначалу кровь текла медленно, выступая на поверхность красными щелями, будто открывающиеся глаза.
Зеб положил ладони на край лежащей перед ним бумаги, и его кровь полилась на бумагу. Бумага словно вошла во вкус: кровь потекла быстрее, поток крался все дальше по свитку, а Зеб продолжал скандировать по-итальянски.
Как и ожидал Дарлингтон, сквозь стены начали просачиваться влекомые кровью и надеждой Серые.
Когда кровь наконец достигла конца пергамента, каждый аврелианец опустил рукава, касаясь ими промокшей бумаги. Кровь Зеба словно карабкалась вверх по ткани, скандирование становилось все громче – теперь не на одном языке, а на всех; слова заимствовались из книг вокруг них и над ними, находящихся в кондиционированных хранилищах под ними. Тысячи и тысячи томов. Мемуары и детские сказки, открытки и меню, поэзия и дневники путешествий, мягкий, округлый итальянский, пронизываемый колючими звуками английского, тарахтением немецкого, шелестящими нитями кантонского.
Все как один, аврелианцы резко опустили руки на пропитанный кровью пергамент. Хлопок расколол воздух, как гром, и от их ладоней расползлась чернота, новый поток: кровь превратилась в чернила и потекла обратно по столу, сочась по бумаге к ладоням Зеба. Когда чернила вошли в него, запетляли вверх по его рукам каракулями, строка за строкой, слово за словом – палимпсест, чернящий его кожу, медленно, путаным курсивом подползающий к его локтям – он закричал. Он плакал, дрожал, вопил от боли – но не отрывал рук от бумаги.
Чернила вскарабкались выше, к его сутулым плечам, расползлись по шее, по груди и одновременно вошли в его голову и сердце.
Это была самая опасная часть ритуала, когда аврелианцы оказывались наиболее уязвимы, а Серые были особенно нетерпеливы. Они еще быстрее проходили сквозь стены и запертые окна, окружали круг, ища подступы, оставленные открытыми Алекс и Дарлингтоном. Их притягивали страстное желание Йерроумэна и железная едкость свежей крови. Какие бы волнения ни терзали Алекс, сейчас она с наслаждением швыряла в Серых горсти кладбищенской земли излишне изощренными движениями, из-за которых напоминала профессионального рестлера, пытающегося завести невидимую толпу. Дарлингтон сосредоточился на собственных сторонах света и принялся осыпать облаками костяной пыли приближающихся Серых, бормоча старые смертные слова, как только кто-то из них пытался проскочить мимо него. Его любимый орфический гимн начинался со слов: «О дух незрелого плода», но произносить эти слова было бы слишком долго.
Он услышал возглас Алекс и обернулся через плечо, ожидая увидеть, как она исполняет изгоняющий маневр, требующий каких-то невероятных акробатических способностей. Однако она лежала на полу и отползала назад с полным ужаса взглядом – а Серые проходили прямо в защитный круг. Дарлингтон мгновенно понял, что произошло: отметки южного подступа смазались. Алекс так увлеклась, что наступила на них и прорвала южную сторону круга. Узкая дверь, пропускающая магический поток, превратилась в открытую настежь зияющую дыру. Сосредоточившие все свое внимание на крови и желании Серые наступали, подступая все ближе к ничего не подозревающим аврелианцам.
Дарлингтон бросился им наперерез, прорычав самые короткие и жестокие смертные слова, которые знал:
– Непонят! – прокричал он. – Неутешен, невоспет!
Некоторые из них замедлили шаг, кто-то даже сгинул.
– Непонят, неутешен, невоспет! – повторил он.
Но они уже набрали ход – масса Серых, видимых только ему и Алекс, облаченных в одежду разных эпох, одни молодые, другие старые, одни раненые и искалеченные, другие невредимые.
Если они доберутся до стола, ритуал будет сорван. Йерроумэн точно умрет, а вместе с ним, возможно, половина аврелианцев. Магия вырвется на волю.
Но, Бейнеке была не только живым домом слов, но и великим мемориалом конца всего. Посмертная маска Торнтона Уайлдера. Зубы Эзры Паунда. Сотни элегических поэм. Дарлингтон нащупывал слова… Харт Крейн о Мелвилле, Бен Джонсон на смерть сына. «Реквием» Роберта Льюиса Стивенсона. Его разум искал точку опоры. Начни с чего-нибудь. С чего угодно.
Конец ознакомительного фрагмента.