Девятый вал
Шрифт:
Меня от этого мутит, но я никак не могу вспомнить, где мы были. То ли на Бали, то ли на Гоа, то ли вообще где-то на Сейшелах. Я помню море: темное, буйное, шумное. Помню запах соли и вкус горечи во рту, который ощущаю теперь каждый раз, как пытаюсь вспомнить хоть что-то. Что случилось в тот день? Почему он оказался в море вечером один? Был шторм или он мне только приснился? Как он утонул? Разве мог утонуть человек, который плавал каждый день? Море было нашим домом. Как могло оно поглотить моего любимого?
Я не помню и похорон. Помню поход к психотерапевту перед ними, а потом еще сотню таких
Я толком не поняла, куда ушли все деньги, но в один день я вдруг осознала свою неожиданную бедность. У меня осталась квартира и дорогие подарки от Эдика, но у меня не было и мысли о том, чтобы продать нашу с ним память. Я слишком мало могла вспомнить. Я все еще надеюсь, что одна из таких вещей вернет мне память о том дне и об Эдике. А чтобы раздобыть денег, я достала из далекого ящика свой пыльный диплом по специальности «Музейное дело» и вышла на работу.
***
Уезжаю домой в три часа дня, а в одиннадцать вечера снова стою у дверей музея. По ночам Чеся открывает для меня заднюю дверь. Она открывается только изнутри и давно не используется. Я бы предпочла заходить в музей через главный вход, но Чеся очень волнуется, что кто-то может увидеть, что она пускает меня по ночам в музей, и она потеряет работу. Мне проще следовать выдуманным ей правилам безопасности, чем спорить.
Я не включаю свет. Иду по привычному маршруту, который преодолевала сотни раз: вперед по коридору, осторожно – у стены стоят шкафы со старыми архивными документами, дальше вниз к рабочим помещениям и складу. Иду направо. На металлической двери ввожу пин-код, такой же примитивный, как и Грымза: один, два, три, четыре. Захожу в святая святых музея.
Включаю фонарик на телефоне и опускаю его в нагрудный карман пиджака, чтобы он освящал комнату через ткань мягким светом. Здесь картины выглядят иначе, чем в зале музея. Шедевры превращаются в самые обычные вещи. Их покидает глубина и таинственность. Они разочаровывают.
Полотна стоят одно на одном в крафтовой бумаге, картоне или дереве. В левом верхнем углу маленькая белая наклейка сообщает, какая красота скрыта под уродливой упаковкой.
«Устье Темзы. Николай Досекин. 1896». Я отставляю ее в сторону сразу же. Хорошо помню эту картину. Море на ней слишком спокойное и светлое. Неинтересно. «Амстердам. Валентин Александрович Серов. 1885». В центре этой картины не море, а корабли. Она мне не подходит. Дальше картины Айвазовского.
Сердце трепещет от одного начертания гордой буквы «А». Я едва сдерживаюсь, чтобы не запищать от радости. Неужели я увижу его, гения, вживую и смогу пережить бурю вместе с ним? Мне попалось «Туманное утро» и «Ниагарский водопад». Интересные картины. Я могла бы ухватиться за одну из них, но если Грымза не обманула на счет Русского музея и охраны, то где-то здесь есть рыба покрупнее. Только где же она?
Проносится страшная мысль, обдавшая холодом плечи: «А вдруг его не привезли из-за слабой охраны? Вдруг он вообще не приедет?» Я машинально оборачиваюсь к противоположной стене и замираю.
Огромный, деревянный ящик, выше двух метров, возвышается надо мной, словно гора. Белые наклейки кричат красными буквами: «ОСТОРОЖНО! ХРУПКОЕ!» Это полотно не может быть ничем другим. Я сглатываю нетерпение, прячу его глубже и подхожу ближе.
«Иван Айвазовский. Девятый вал. 1850». Вот он. Шедевр моря и кисти истинного гения, запертый в бездушном, деревянном плену. Любой человек, зная, что скрывается под коробкой, захотел бы освободить великий шедевр, а я с надеждой в сердце, что картина станет ответом на мои вопросы, набрасываюсь на нее, словно внутри лекарство от яда, которым я сама себя отравляю вот уже два года.
Первый год после смерти Эдика был тяжелым. Я не могла ни есть, ни спать. Постоянно находилась где-то между сном и реальностью, искала Эдика в толпе, звала его по ночам так громко, что соседи вызывали милицию. Я вообще не выходила из дома. Даже психиатр приезжал ко мне на дом. Я была разбита. Что-то внутри меня утонуло в тот день вместе с Эдиком.
Но когда я оказалась на работе в музее, стало еще хуже. Меня трясло от близости людей и картин. Я принимала двойные дозы препаратов, чтобы просто встать утром с кровати. Из-за этого в музее мне могло померещиться всякое.
Я особенно ненавидела портретную экспозицию. Мне казалось, на меня с картин таращатся люди и осуждают за то, что я ничего не помню. А однажды с картины мне явился Эдик. Любимые голубые глаза смотрели на меня с грустной нежностью. Я тогда не обратила внимания на посетителей музея. Опустилась на колени перед Эдиком и плакала, прижимаясь к стене, пока Грымза не увела меня и не отправила к врачу.
Тот день изменил все. Я поняла, что моя работа могла убить меня или излечить. Глядя на картины под таблетками, я научилась вызывать видения прошлого. Небольшими кусочками, фрагментами, но все же Эдик снова был со мной, и я уже не казалась себе такой сумасшедшей. По крайней мере, я перестала глотать таблетки все время, как было раньше. Теперь я берегу их для ночей.
Я осторожно вскрываю коробку. Эта работа предназначена не для одной хрупкой девушки, но мне не впервой проворачивать подобные манипуляции в одиночку. Мы с Чесей договорились, что я не буду делать зарисовки прямо на складе. Ей и это кажется небезопасным. Поэтому я выношу нужные картины, закрываю кодовую дверь и иду вместе со своими «примерами» в самую дальнюю часть коридора на старый склад и занимаюсь «зарисовками» там.
На старый склад никто, кроме меня, не ходит уже больше десятка лет. Я притащила туда мягкое кресло-мешок, пару ламп и расчистила от старой мебели немного места у пустой стены. Обычно я вешаю картины на стену, освещаю их, как мне хочется, и сажусь в кресло рядом, наблюдая.
Одного мимолетного взгляда на «Девятый вал» мне хватает, чтобы понять: я никогда в жизни не подниму его на стену, поэтому я использую стойку на колесиках, чтобы переместить картину на старый склад и оставляю ее стоять у стены. Я устанавливаю лампы так, чтобы осветить шедевр и с замиранием сердца включаю свет.
Я специально не смотрю на картину, пока не подхожу ближе к креслу. Стоит мне охватить ее взглядом, колени подгибаются, и я падаю в мягкий мешок, как тряпичная кукла. Прижимаю ладони ко рту. По коже бегут сотни и тысячи мурашек.