Дездемона умрет в понедельник
Шрифт:
Таня от любви и отчаяния сходила с ума. Давно уже начался сезон, Таня вовсю играла в театре, читала всякую муру по радио, на местном телевидении рекламировала какие-то силикатные кирпичи и оконные рамы, но денег все равно не было. Каждый день не было денег. Никак не заводились! В ванной росли ряды благоухающих Владиславовых снадобий, количество и тонкость предназначения которых ввергали Таню в священный ужас. Она прекрасно помнила, что образец театральной элегантности Геннадий Петрович Карнаухов весело и быстро соскребал с мужественного лица мощную щетину, обильно обливался одеколоном — и все! Владислав же, чтоб одолеть свою недавнюю, молочную еще бородку, прибегал к помощи восьми флаконов, банок и туб, каждая из которых была чудом стиля и дизайна. Чем больше и элегантней был флакон, тем почему-то меньше, по чайной ложечке, помещали
Таня поняла, что заработать достаточно не может. Она собралась с духом и явилась к «дяде Андрею» Кучумову. Там ей удалось что-то неловко соврать и получить хорошую сумму. В тот вечер Таня душераздирающе играла «Последнюю жертву», а Владислав водворился в свое кресло. Но унижение у Кучумова потрясло Таню. Она впервые заявила, что пришла пора применить в дело бесчисленные таланты, которые она усматривала у Владислава. Ведь он может все, все! Надо покорять мир! У Владислава был прекрасный мягкий характер. Под руководством Тани он начал петь. Прослушавшие его местные, довольно убогие, музыканты в один голос заявили, что петь ему не надо, раз нет слуха. Танцы у Владислава, несмотря на загар и идеальный крестец, тоже неважно получались — он был лишен чувства ритма. Тогда Таня купила коробку гуаши, выпросила у Кульковского два холста, и Владислав намарал те картины, что украшали сейчас его комнату. Таня знала, что к абстрактной живописи способны все. Она видела по телевизору слона, который мазал по холсту хоботом; а следы на холсте кота Бориса из рекламы известны всем! Но Владислав, в отличие от Бориса, и холсты умудрился испачкать крайне неудачно, после чего с чистой совестью угнездился наконец в своем кресле, с бутылочкой. Он утешал Таню тем, что его призвание подиум, которого в Ушуйске и помину не было, стало быть, и красавцы-модели не требовались. Обнаруженная Владиславом полная бездарность странным образом еще больше воспалила Танину страсть к его телу в простынях. Она вся горела желанием, самоуничижением и безнадежностью. Никакого выхода не было, кроме как ходить и ходить к Кучумову, врать и врать, получать и получать деньги. Дядя Андрей однажды посоветовал ей уехать и не смешить людей. Уехать от Владислава! Это все равно, что умереть. Умереть же она собиралась от любви, а не от разлуки. И она почти уже умерла, так любила!
Дальнейшее странно и невероятно. Во всяком случае, Владислав ничего ни понять, ни объяснить не мог. Четырнадцатого ноября прошлого года Таня вернулась домой после спектакля. Она своим ключом открыла дверь квартиры, сняла пальто. Владислав сидел в кресле с бутылочкой кока-колы и отхлебывал. На экране телевизора в эту минуту как раз появилась какая-то американская нога, затем длинное, из пульверизатора обрызганное масляное лицо и наконец рука с пистолетом. Другое лицо, также обрызганное, что-то сказало. «А, это ты, говнюк!» — скучливо перевел за кадром переводчик, и раздался выстрел.
— А, это ты! — воскликнул Владислав, не обернувшись. Он вздохнул, встал и прошел мимо Тани в туалет. Она стояла у притолоки и видела за неприкрытой дверью широкую шоколадную спину в белой, любимой ею маечке, видела гладкий голый зад и слышала водопроводный шум долгой и сильной струи.
На обратном пути к креслу Таня остановила
— Убирайся, — тихо сказала она.
Владислав не понял и продолжал двигаться к телевизору, вглядываясь в экран.
— Убирайся! — повторила Таня и выключила телевизор.
— Куда? — глупо спросил Владислав.
— Куда хочешь. Я не знаю, откуда ты пришел.
От неожиданности Владислав чуть не заревел. Таня была старше его, а от любви сделалась еще старше. От любви и от мучений последних этих месяцев. Он только теперь это понял. Он раньше думал, что она просто девочка с длинными ногами, а оказалось, нет, это совсем незнакомая взрослая женщина. И она говорила: «Убирайся».
— Поздно уже, — попробовал он упрямиться и кивнул в сторону окон. Окна и в самом деле были черные — ничегошеньки в них не видно, кроме ослепительного пятна люстры и отражения комнаты.
— Ничего, — спокойно ответила Таня. У нее совершенно каменное лицо, он теперь только заметил! Раньше ее лицо совсем его не занимало. У нее много было другого занимательного. Теперь он пожалел, почему в лицо никогда не смотрел. Он ничего в ней не понимал!
Таня все так же стояла у притолоки и невозмутимо смотрела, как Владислав собирает свои вещи. Сборы не ладились. Сначала он опрокинул и пролил в пакете, среди лучших своих одежд, пенку для волос, а потом еще и выронил в ванной флакон туалетной воды. Флакон разбился, и густой знакомый одеколонный запах поплыл, напоминая об их общем жарком безумии. У бедного Владислава затряслись руки.
— В конце концов, что случилось? — догадался он спросить и попробовал даже заглянуть в ее серые, нерассмотренные раньше глаза.
— Я не знаю, — печально вздохнула она. — Я шла сюда и очень любила тебя. А потом сделалось в одну минуту… Как тогда, на пляже, только наоборот. Больше никогда сюда не ходи. Не приближайся ко мне!
— Но я не смогу! — воскликнул он щенячьим голосом, о котором жалел потом всегда. — Я тебя люблю!
— Нет. Не любишь. И не вздумай ко мне приходить! Я дяде Андрею скажу — и тебя отвадят.
Несчастный Владислав вышел в холод и ночь, волоча пухлые пакеты. На полпути к остановке один пакет разорвался, оттуда посыпались тубы, какие-то тряпки и в том числе знаменитые белые плавки. Они показались Владиславу страшно противными и были чуть ли не причиной сегодняшнего унижения. Он долго их втаптывал в пыльный ноябрьский снег. Пытался топтать и пластиковые тубы, но те задорно отскакивали, и он разразился совершенно детским плачем, бесслезным и безудержным. Он побежал было дальше, но вернулся и собрал недодавленные тубы.
Больше с Таней Владислав не встречался, однако нельзя сказать, что не виделся. Через неделю он купил билет и пошел в театр. До этого он никогда не видел Таню на сцене и теперь даже не узнал — лицо было загримировано, а платье длинное, так что и знакомых ног не видно. И голос такой громкий… В антракте он ушел. Он и в самом деле никогда ее не знал.
— Ведь я ни при чем? — повторял Владислав. С него до сих пор не сошел еще загар, приставший в июне, когда Таня бросила в него платьицем. Теперь не было ни солнца, ни безумия, ни Тани. — Я ведь ее любил? И почему так вышло? Может, тогда фильм этот дурацкий подгадил, что по телевизору шел? Там все было «говнюк» да «говнюк». А я ее любил. Я и в театр пошел, чтоб сказать, что я ничего такого… ну, не знаю, даже и не выговоришь… Я еще думал, может, это случайный бзик у нее случился, настроение плохое?.. В театре она совсем другая была. Я вообще-то театры не очень… Постеснялся даже подойти к кому-нибудь из ихних, к бабкам этим в халатах, и спросить, где мне ее найти… Не вышло… А скажите, в шоу-группе у меня есть шанс? Теперь боюсь, что косо будут на меня смотреть… из-за нее. Подозрительно все улыбались, когда я показывался (это кастинг называется). По-вашему, есть шанс?
— Зайдите и спросите, — ответил Самоваров. — Вы к танцорам хотите?
— Нет, — ответил Владислав. — Просто под музыку двигаться. Сначала в костюме, потом в плавках. Этюд такой под музыку.
«Ага, в стриптиз навострился! — догадался Самоваров. — Там-то ему и место. В белых плавках. Может, даже талант наконец хоть какой отыщется».
— Понимаете, мне очень на работу надо, — вздохнул Владислав. — Но не хочется заниматься чем-то нудным, неинтересным. Надо, чтоб хоть чуть-чуть нравилось… А в «Кучуме» классно!.. Мама замуж выходит и мне обещает квартиру снять, если я где-нибудь задержусь в приличном месте.