Дежавю. Антология
Шрифт:
«Боль запоздалая. Совесть невнятная…»
«В тот день, когда прощальный август…»
Римма ЗАПЕСОЦКАЯ / Лейпциг /
Родилась в городе на Неве, работала социологом, зоопсихологом, в археологических экспедициях, дворником, кочегаром, машинисткой, редактором и библиографом в Библиотеке Академии наук, редактором и корректором в различных издательствах. Ее стихи и проза печатались в ряде журналов, в сборниках и альманахах. Она автор двух стихотворных книг: «Постижение» (1994) и «Мост над пропастью» (2014) и книги прозы «Избранные сны» (2016).
Избранные сны
Я вполне осознаю, что свои сны рассказывать опасно – ведь они могут стать добычей психоаналитиков. И особенно подходит для этого мой подростковый сон про Третичное море. Я и сама могла бы попытаться объяснить его подобным образом, но не стану этого делать. Сон был ярким и красочным, и его эмоциональный фон соответствовал моему пятнадцатилетнему возрасту. Я стояла на пляже, мои босые ноги касались воды, и передо мной было неспокойное море, какого-то странного оранжевого цвета, с зелеными всплесками волн и белой пеной. И такое сильное волнение охватило вдруг меня, в унисон с волнением этого моря, невозможного в известном мне мире, что я внезапно воскликнула: «Третичное море!», и тут же поняла, что это действительно было оно, море из доисторической эпохи. И словно в доказательство откуда-то из глубин этого Третичного моря появилась вдруг гигантская раковина, размером с двухэтажный дом, и со свистом понеслась к берегу, прямо на меня. Я едва успела отскочить, раковина обдала меня брызгами и, как торпеда, рассекая песок, промчалась через весь пляж, а потом резко затормозила и с шипением остановилась. Я стояла между бурлящим пенящимся морем из чужого доисторического мира и этой раковиной, таящей в себе опасность, и не знала, что мне делать. С этим ощущением тревоги я проснулась – и до сих пор помню это сумасшедшее, невозможное, но такое подлинное Третичное море.
Этот сюжет снился мне четыре раза, причем три раза подряд был абсолютный повтор – этакий стоп-кадр черно-белого кино, снятого как будто по рассказу Кафки. Все происходило в полном молчании (если не считать шуршания бумаги), в небольшой, похожей на камеру комнате, залитой ярким электрическим светом. Я неподвижно сидела на койке, покрытой грубым солдатским одеялом, а около квадратного стола, заваленного бумагами, и книжного шкафа рылись в документах и книгах сотрудники органов. Я знала, что они нашли много компромата и сейчас меня заберут. И в душе был лишь ужас от абсурда происходящего. Трижды включался этот кадр и обрывался на том же самом месте. Последний раз, уже в середине 80-х, этот сюжет повторился в цветном и озвученном варианте. Я поднималась по широкой лестнице, потом открывала почтовый ящик, из которого вываливались фотопленки, и вдруг понимала, что за спиной у меня стоят двое. Я со своим эскортом молча заходила в квартиру – незнакомую, огромную, с буфетами красного дерева и множеством фарфоровых фигурок, тяжелой бархатной скатертью с помпонами на большом круглом столе – словно попадала в середину 50-х годов. В этой квартире было много народу. Я, сидя на диване, наблюдала, как люди из органов проводили обыск, внешне спокойно беседовала с окружающими, а потом вдруг сказала: «Только не говорите об этом моей маме». Вот такой кафкианский сюжет; и каждый раз после переживания этой абсурдной реальности я просыпалась с ощущением, что ледяной обруч сжимает сердце. Так во сне проявлялся страх, который я сознательно подавляла, потому что бояться было стыдно. То, что сон этот на протяжении «застойных» лет так назойливо повторялся, было, конечно, неким грозным предупреждением, но вся моя натура сопротивлялась тому, чтобы «сделать выводы».
Размышления после убийства
Сон был ярким, красочным и воспринимался мною как реальность (хотя часто я знаю во сне, что это сон). Не буду пересказывать начало сна в деталях – это может отвлечь от сути. Суть же сводилась к тому, что я убила человека, причем без каких-либо смягчающих обстоятельств. И вот мне грозит неминуемое разоблачение: у всех собравшихся снимают отпечатки пальцев и по ним должны определить убийцу. Люди по очереди походят к столу, где снимают отпечатки, и при этом переглядываются между собой (а все они друг с другом знакомы), как бы говоря: среди нас не может быть убийцы – ведь все мы порядочные люди. И я тоже переглядываюсь с другими с самым невинным видом. И при этом не испытываю ни малейших угрызений совести. Единственное, что меня тревожит, – это то, что все мои друзья и знакомые будут знать, что я обыкновенная уголовная преступница (а до этого я была уверена, что если и попаду когда-нибудь в «места отдаленные», то только по политическим мотивам). И еще мне было досадно, что я так непрофессионально совершила это убийство и оставила отпечатки пальцев. Ведь если бы не это – все было бы в полном порядке. Мысли о жертве, о мотивах преступления, хоть какие-то сожаления о содеянном, напоминающие раскаяние, вообще не возникали в сознании. И вот подходит моя очередь – и я делаю шаг к столу…
В этот момент я просыпаюсь и осознаю, что лежу в постели. Значит, это был только сон?! Первая острая эмоция: какое счастье! И сразу вслед за этим: какой ужас! Да, после пробуждения я испытала настоящий ужас и то острое переживание раскаяния, которое так и не пришло ко мне во сне. Я полностью осознала этот сон как реальность – реальность состояния моей души, о котором я до этого момента даже не догадывалась. Да, я считала себя порядочным человеком, во всяком случае, не хуже других. И это переживание, осознание своего преступления без раскаяния как реальности, выведение наружу глубин подсознания позволило мне остро и отчетливо осознать и пережить, что я хуже всех. И это острое переживание длилось ровно две недели, а потом постепенно стало ослабевать. Мне было в этот момент 33 года.
Наверное, немногие так глубоко заглядывают в свое подсознание. Возможно, их душам, которые светлее и чище моей, не грозит такой кошмар. Мне дано было заглянуть в эти глубины, осознать свое недостоинство, до конца прочувствовать, в какой бездне временами находится моя душа, как глубоко и страшно может быть ее падение. Это ли не задача для духовной работы!
Сон этот приснился мне 20 марта 1998 года, в ночь на пятницу. Дату я запомнила из-за исторического, так сказать, значения этого сна и последовавших за ним событий. То, что мне снилось, было таким вроде бы нелепым, но и таким захватывающим, словно я смотрела фильм, в котором сама исполняла главную роль. Да, этот цветной сон был очень кинематографичен и состоял из четырех сцен, или картин.
Картина первая. Раздается телефонный звонок, я беру трубку, но вижу не себя, а огромный министерский стол с телефонными аппаратами и папками, за которым сидит тогдашний премьер-министр Черномырдин собственной персоной и говорит со мной по телефону. Со своей характерной интонацией он произносит, делая ударение почти на каждом слове: «Значит, так. Слушайте внимательно. Мне некогда, и вообще… я больше не могу здесь находиться, так что вам придется временно взять исполнение обязанностей премьер-министра на себя». И после этого монолога он, не дожидаясь моего ответа, положил трубку. Даже во сне я нахожу эту ситуацию очень странной и рассуждаю так: «Почему именно я? Ведь я даже не экономист, да и живу в Петербурге. Неужели в Москве никого не нашлось? Неужели больше некого назначить? – И тут же сама себе отвечаю: – Значит, больше некого». И я понимаю, что обязана выполнить возложенное на меня поручение государственной важности.
Картина вторая. Я сижу за таким же огромным министерским столом, заваленным папками и бумагами, и исполняю обязанности премьер-министра. К вечеру я как выжатый лимон и понимаю на собственном опыте, какая это тяжелая и ответственная работа. Я даю секретарю поручение заказать мне билет в Москву (из чего можно заключить, что обязанности премьер-министра я исполняла в Петербурге), намереваясь отказаться от такой высокой чести, потому что выполнять эту столь ответственную работу выше моих сил.