Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви

Фраерман Рувим Исаевич

Так близко от нее раздался возглас, что Тане показалось, будто она сама сказала это слово.

Она быстро вскинула голову.

Перед ней стоял Коля и тоже смотрел на ее руку.

— Любопытно, — повторил он, — как ты теперь пожмешь руку писателю. Кстати, он уже пришел и сидит сейчас в учительской. Все собрались. Александра Ивановна послала меня за тобой.

Секунду Таня была неподвижна, и глаза ее, только что глядевшие в зеркало с таким любопытством, теперь выражали страдание.

Удивительно, как ей не везет!

Она

протянула ему цветы. Она хотела сказать: «Возьми у меня и это. Пусть поднесет их Женя. Ведь у нее тоже хорошая память».

И он взял бы эти цветы и, может быть, посмеялся бы над нею вместе с Женей.

Таня живо отвернулась от Коли и помчалась дальше между рядами детских шуб, сопровождавших ее, точно строй неподвижных свидетелей. В умывалке она нашла воду. Она вылила ее всю, до последней капли.

Она терла руку песком, и все же рука ее осталась черной.

«Все равно он скажет! Он скажет Александре Ивановне. Он скажет Жене и всем».

Итак, она сегодня не выйдет на сцену, не отдаст цветов и не пожмет руку писателю.

Удивительно, как не везет ей с цветами, к которым так привязано ее сердце! То она отдает их больному мальчику, а тот оказывается Колей, и вовсе их не следовало ему отдавать, хотя то были простые саранки. И вот теперь — эти нежные цветы, которые растут только дома. Попади они к другой девочке — сколько чудесных и красивых историй могло бы с ними случиться! А она должна отказаться от них.

Таня стряхнула с руки капли воды и, не вытирая ее, побрела из раздевалки, больше не торопясь никуда. Теперь уж все равно!

Она взошла по ступеням, обитым медной полоской по краю, и пошла по коридору, поглядывая в окна, не увидит ли во дворе своего дерева, которое иногда утешало ее. Но и его не было. Оно росло не здесь, оно росло под другими окнами, на другой стороне. А по другой стороне, пересекая ей путь, шел по коридору писатель. Она увидела его, оторвавшись на секунду от окна.

Он шел, торопливо передвигая ноги в своих брезентовых сапогах, без шубы, в длинной кавказской рубахе с высоким воротом, перехваченной в талии узким ремешком. И блестели его серебряные волосы на затылке, блестел серебряный поясок, и пуговиц на его длинной рубахе Тане было не счесть.

Вот он свернет сейчас за угол коридора к учительской и исчезнет от Тани навсегда.

— Товарищ писатель! — крикнула она с отчаянием.

Он остановился. Он повернулся кругом, как на пружине, и пошел назад, к ней навстречу, размахивая руками и морща лоб, словно силясь заранее понять, что нужно этой девочке, остановившей его на пути. Уж не цветы ли она принесла ему? Как много, как часто приносят ему цветы! Он не посмотрел на них даже.

— Товарищ писатель, скажите, вы добрый?

Он наклонил к ней лицо.

— Нет, скажите, вы добрый? — с мольбой повторила Таня и увела его за собой в глубину пустого коридора.

— Товарищ писатель, скажите, вы добрый? — повторила она в третий раз.

Что мог он ответить на это девочке?

— Но что тебе нужно, дружок?

— Если вы добрый, то прошу вас, не подавайте мне руки.

— Ты разве сделала что-нибудь плохое?

— Ах нет, не то! Я хотела сказать другое. Я должна поднести вам цветы, когда вы кончите читать, и сказать от имени всех пионеров спасибо. Вы подадите мне руку. А как я вам подам? Со мной случилось несчастье. Посмотрите.

И она показала ему свою руку — худую, с длинными пальцами, всю измазанную чернилами.

Он сел на подоконник и захохотал, притянув Таню к себе.

Смех его поразил ее больше, чем голос, — он был еще тоньше и звенел.

Таня подумала:

«Он, наверно, должен петь хорошо. Но сделает ли он то, о чем я прошу?»

— Я сделаю так, как ты просишь, — сказал он ей.

Он ушел, все еще посмеиваясь и размахивая руками на свой особый лад.

Это была веселая минута в его длинном путешествии. Она доставила ему удовольствие, и на сцене он был тоже весел. Он сел поближе к детям и начал читать им, не дождавшись, когда они перестанут кричать. Они перестали. Таня, сидевшая близко, все время слушала его с благодарностью. Он читал им прощание сына с отцом — очень горькое прощание, но где каждый шел исполнять свои обязанности. И странно: его тонкий голос, так поразивший Таню, звучал теперь в его книге иначе. В нем слышалась теперь медь, звон трубы, на который откликаются камни, — все звуки, которые Таня любила больше, чем звуки струны, звенящей под ударами пальцев.

Вот он кончил. Вокруг Тани кричали и хлопали, она же не смела вынуть руки из кармана своего свитера, связанного из грубой шерсти. Цветы лежали на ее коленях.

Она смотрела на Александру Ивановну, ожидая знака.

И вот все уже смолкли, и он отошел от стола, закрыл свою книгу, когда Александра Ивановна легонько кивнула Тане.

Она взбежала по ступенькам, не вынимая руки из кармана. Она приближалась к нему, быстро перебирая ногами по доскам, потом пошла медленней, потом остановилась. А он смотрел в ее блестящие глаза, не делая ни одного движения.

«Он забыл, — подумала Таня. — Что будет теперь?»

Мороз пробежал по ее коже.

— От имени всех пионеров и школьников… — сказала она слабым голосом.

Нет, он не забыл. Он не дал ей кончить; широко раскинув руки, подбежал к ней, заслонил от всех и, вынув цветы из ее крепкой сжатой ладони, положил их на стол. Потом обнял ее, и вместе они сошли со сцены в зал. Он никому не давал к ней прикоснуться, пока со всех сторон не окружили их дети.

Маленькая девочка шла перед ними и кричала: