Диккенс
Шрифт:
«Мрачный социалист»
РАБОТАЯ над своим «Холодным домом», Диккенс одновременно диктовал свояченице «Историю Англии для детей» — единственную свою книжку, написанную чужой рукой. Еще десять лет назад он задумал написать нечто подобное, чтобы не дать старшему сыну вырасти консерватором в вопросах религии или политики, внушить ему отвращение к войнам и научить скептически относиться к определенному сорту «героев». Тем самым Диккенс выказал удивительную наивность, однако в этом смысле он не отличается от многих своих современников и значительной части наших. Тому, кто искренне верит, что чтение исторических книг идет людям на пользу, нужно было бы самому почитать историю и убедиться, что меньше всего пользы из нее извлекают сами историки. Хроника кровавых войн и безрассудств, именуемая историей, содержит лишь кое-какие факты, но зато сколько угодно фантазии. Человек разумный чутьем поймет все, что нужно, о себе подобных, руководствуясь личными наблюдениями, подкрепленными еще и глубоким знанием Шекспира. Ум — свойство врожденное, а не благоприобретенное, и сказывается он очень рано: даже школьники и те поступают умно, отказываясь учить то, чего им не хочется знать. А вот Диккенс искренне верил, что стоит дать людям образование, как они сразу же поумнеют. С равным основанием можно утверждать, что, зная, что такое зло, человек должен всегда творить добро. В высшей степени странное заблуждение! Кроме того, у Диккенса и темперамент был неподходящий: он был не способен бесстрастно излагать зловещую и драматическую повесть человеческой подлости и низости. Но если к истории не подходить иронически, она становится скучной, потому что запас бранных слов в человеческом языке недостаточно богат и разнообразен, чтобы воздать должное предмету и в то же время не утомить читателя. Хорошо, конечно, когда человек понимает, что вероучения порождают преступников и что история человечества — это в основном перечень преступлений, совершаемых во имя господне, — хорошо, но недостаточно, чтобы создать книгу из тридцати семи глав, напечатанную в «Домашнем чтении» и продиктованную преимущественно крайним раздражением.
Мораль «Истории» можно выразить словами, которые Диккенс еще в «Барнеби Радже» вложил в уста Хэрдейля: «Пусть никто ни на шаг не сойдет с честного пути под тем благовидным предлогом, что это оправдывается благородной целью. Любой прекрасной цели можно добиться честными средствами. А если нельзя, то цель эта плоха». Вот
137
Вильгельм I (Вильгельм Завоеватель) — нормандский герцог, завоевавший в 1066 году Англию. Английский король с 1066 по 1088 год.
138
Король Джон — английский король Иоанн Безземельный (1199—1216).
139
Покончив с ним все счеты в Ньюарке. Ньюарк-на-Тренте — город в графстве Ноттингемпшир, близ которого находятся развалины старинного замка, где в 1216 году умер Иоанн Безземельный.
140
Генрих III— английский король с 1216 по 1272 год.
141
Орден Подвязки — высший английский орден, учрежденный в 1350 году.
142
Эдуард III— английский король с 1327 по 1377 год.
Относительно того, что представляют собой римские папы, автор не питает ни малейших иллюзий: «В Риме тогда было два папы» [143] , пишет он, добавляя в скобках: «Как будто мало одного!» Один папа, по его мнению, был готов трудиться «не покладая рук, только бы втянуть мир в какую-нибудь грязную историю». Ничуть не лучше отзывается он и о «первом из негодяев», Генрихе VIII, «которого я позволю себе назвать, без обиняков, одним из самых черных злодеев, когда-либо осквернявших собою землю». Он называет Генриха «низким и себялюбивым трусом», «озверевшим псом», «венценосной свиньей», «позором рода человеческого», «кровавым, несмываемым пятном на страницах Английской Истории». Заметим, что в викторианскую эпоху к Генриху VIII было принято относиться несколько иначе. Впрочем, говоря о дочери Генриха, Мэри, Диккенс склонен разделить общее мнение: «Кровавой Мэри [144] нарекла молва эту женщину; воистину Кровавой останется она навсегда в памяти англичан, и вспоминать о ней будут с ужасом и ненавистью... Костер и виселица — вот плоды ее царствования, и лишь по ним мы будем судить об этой королеве».
143
...в Риме тогда было два папы. В истории римской церкви не один раз бывали случаи, когда на папский престол было избрано сразу два папы (в XI, XII веках). Диккенс, очевидно, имеет в виду эпоху, известную в истории под названием Великого раскола (начало XV века), когда на папский престол были избраны сначала два, а потом даже три папы.
144
Кровавая Мэри (Мария Католичка) (1516—1558) — английская королева (1553—1558), дочь Генриха VIII и Екатерины Арагонской. После вступления на престол принудила парламент отменить законы в пользу протестантов, изданные при Эдуарде VI, беспощадно подавила восстание. Ввела в Англии инквизицию.
Не многим лучше Тюдоров [145] , по мнению Диккенса, и Стюарты [146] . «...если на троне восседает существо, подобное его величеству Борову, это хуже чумы, — оно сеет заразу повсюду», — пишет он о Якове I [147] . Внук Якова Карл I [148] , этот «иуда-весельчак, вполне заслужил того, чтобы расстаться со своей развеселой головой на плахе, будь у него даже не одна голова, а целых десять». Яков II [149] был «безмозглой дубиной». О Кромвеле [150] в книге говорится благосклонно, зато те, кого он вел за собой, не по вкусу нашему историку. «Солдаты, барабанщики, трубачи и те совсем некстати завели себе привычку пускаться при каждом удобном случае в длительные и нудные разглагольствования. Ни за что на свете не хотел бы я оказаться в такой армии».
145
Тюдоры — королевская династия, правившая в Англии с 1485 по 1603 год.
146
Стюарты — королевская династия, правившая в Англии с 1603 по 1649 и с 1660 по 1688 год.
147
Яков I — английский король с 1603 по 1625 год из династии Стюартов.
148
Карл I — английский король с 1625 по 1649 год из династии Стюартов. Низложен во время английской буржуазной революции. Казнен 30 января 1649 года.
149
Яков II — английский король с 1685 года. Сын Карла I. Свергнут с престола в 1688 году.
150
Кромвель Оливер (1599—1658) — крупнейший деятель английской буржуазной революции, протектор Англии с 1653 по 1658 год.
Из этих отрывков видно, что стать настоящим историком Диккенс не смог: он был слишком горяч. Многим его современникам казалось, что и за реформы он ратует чересчур горячо, но таков уж был этот человек: встретившись с жестокостью, несправедливостью, равнодушием, он не рассуждал, отчего да почему, он разоблачал зло и воевал с ним не на живот, а на смерть. Многие свойства его натуры проявились в его отношении к социальным проблемам — отношении, столь не схожем с позицией того самого Карлейля, которого Диккенс любил и почитал превыше всех своих знаменитых современников. Впрочем, сам Диккенс не отдавал себе отчета в этом несходстве. До нас дошло описание одного званого обеда, на котором были Диккенс, Карлейль и еще кое-кто из их друзей. Как почтительно и любовно держался Диккенс с Карлейлем, как он шутил и радовался! Совсем как Дэвид Гаррик в обществе доктора Джонсона. И нужно сказать, что Карлейль наслаждался всем этим не меньше, чем Джонсон. Но если Диккенс как личность несравненно значительнее великого Гаррика и, быть может, не уступает ему как актер, Карлейль лишь притворяется Джонсоном, втайне завидуя колоссальному успеху диккенсовских произведений, хотя и делая вид, что презирает его славу. В «Прошлом и настоящем» он пишет о Святом Эдмунде (англосаксе, по преданию замученном данами) и позволяет себе совершенно неуместный выпад в связи с диккенсовским визитом в Америку. «Если вся Янкляндия [151] ходила по пятам за добрым маленьким «Schnuspel, известным писателем», с пылающими факелами, приглашениями на банкеты и единодушным «гип-гип-ура», понимая, что, как он ни мал, он все-таки кое-что представляет собою, — как же должна была когда-то вся земля англов чтить героя-мученика, великого и верного Сына Небес!» Еще более безвкусное замечание мы находим в «Жизни Стерлинга» [152] , где Карлейль приводит письмо Стерлинга к матери: «Я достал два первых номера „Брильянта Хоггарти“ [153] и прочел их с невыразимым наслаждением... В каждом из них правды и жизни больше, чем во всех романах... вместе взятых». Карлейль комментирует: «Пусть Теккерей, верный и близкий друг дома Стерлингов, обратит внимание на то, что это письмо написано в 1845, а не в 1851 году, и сделает собственные выводы!» Иными словами, здесь сказано, что Карлейль, как и Стерлинг, задолго до появления «Ярмарки тщеславия» [154] уже считал Теккерея значительно более крупным писателем, чем Диккенс. Не приходится сомневаться, что Диккенс читал все это: он с жадностью проглатывал каждую строчку, написанную Карлейлем. Знать, что о тебе говорят так недоброжелательно, и кто! Это была, наверное, большая обида. Впрочем, он никогда ни одним словом не выдал ее. Один-единственный раз позволил он себе маленькую вольность по отношению к Карлейлю — в письме к Уилки Коллинзу от 1867 года, где, говоря о французском актере Франсуа Ренье, он пародирует стиль своего кумира: «Искусный, ловкий человечек, быстрый и подвижной, наделенный поразительными способностями к плотничьему делу и не лишенный строительных талантов более высокого класса, чем у Бобров. И при всем том актер, хотя и несколько грубоватого пошиба. Возлюбите же его, о сыновья человеческие!»
151
Янкляндия. Так Диккенс иронически называет Соединенные Штаты Америки, производя это слово от английского прозвища жителей США — янки.
152
«Жизнь Стерлинга» Карлейля — биография друга юности Карлейля, поэта Стерлинга.
153
«Брильянт Хоггарти». Карлейль имеет в виду один из ранних романов Теккерея, «История мистера Сэмюэла Титмарша и большого алмаза Хоггарти» (1841).
154
«Ярмарка тщеславия» — самый известный роман Теккерея.
Приличия ради Карлейль отзывался о Диккенсе с симпатией, но неизменно свысока: «славный малый», «невинная и жизнерадостная натура, какие редко встречаются», «единственный писатель моего времени, чьи творения дышат неподдельным юмором» и т. д. Он от души смеялся над веселыми страницами диккенсовских романов, но автора считал невежественным человеком с совершенно неверными взглядами на жизнь: «Он думает, что людей следует гладить по головке, построить для них уютный тепленький мирок, где каждый ест себе индейку на рождество. Он, не задумываясь, отменил бы надзор, наказания, силу и начал склонять людей на добрые дела лаской, уговорами, лестью. Но извечные законы действуют совсем иначе. Диккенс не написал ничего, что могло бы помочь решению жизненных проблем. Впрочем, не скупитесь отдать медную монетку за его книгу: ее стоит почитать вечерком, на сон грядущий». Не станем задаваться вопросом, намного ли лучше Диккенса был знаком с «извечными законами» сам Карлейль. Сказанного вполне достаточно, чтобы показать различие между ними, различие, грубо говоря, между пророком и художником.
Пророк чаще всего неудачник. Не сумев стать действующим лицом, он становится зрителем, вооруженным до зубов всевозможными знаниями. Он предрекает человечеству неминуемую катастрофу, избежать которой оно может, лишь последовав его учению. Дурные предзнаменования — его любимый конек, а так как несчастья в мире случаются на каждом шагу, то пророк во все времена личность чрезвычайно популярная. Покидая вместе с Евой райский сад, Адам, по-видимому, воспользовался случаем, чтобы напророчить ей всяческих бед, и с Адамовых дней провидец был всегда окружен почтительным вниманием, а люди с тех пор постоянно живут в предчувствии чего-то ужасного. Правда, нынешние прорицатели, как видно, решили, что монополия на зловещие пророчества принадлежит только им, забыв, должно быть, в пылу усердия, что, если верить их предшественникам, мир только и делал, что катился ко всем чертям, а цивилизация неизменно стояла на краю гибели. Пророк нередко бывает наполовину художником, но делает вид, что презирает свой талант и пользуется им лишь для того, чтобы придать вящую убедительность своим прорицаниям. Вот и Карлейль с раздражением называет художников вроде Диккенса и Теккерея канатными плясунами, а не жрецами, а так как пророка в Англии всегда принимают всерьез, то к художнику соответственно относятся с недоверием.
Если пророк стоит на одном полюсе, то художник находится на противоположном. Впрочем, правильнее было бы сказать, что художник находится в гуще жизни, а пророк — в стороне от нее. «Диккенс лезет из кожи вон, стараясь выложить все, что в нем есть лучшего, и всегда улыбается, и вечно чему-то рад», — свысока бросает Карлейль. Иными словами, как всякий большой художник, Диккенс умел наслаждаться жизнью, принимая ее во всем ее многообразии безоговорочно и от всей души. Он не разбирался в статистике, Синие книги [155] не занимали его. Он понимал, что цивилизация грешит множеством пороков, но не собирался анализировать их, предвидя приход жрецов современной экономики, с ее таинственными цифрами и знаками, с помощью которых можно при случае доказать что угодно. В «Домби и сыне» он говорит о женщине, «наделенной от природы удивительной способностью видеть все в беспросветно-мрачном и унылом свете и в подтверждение своих взглядов извлекать на свет божий ужасающие факты, имеющие какое-либо касательство к происходящим событиям, находя в этом величайшую душевную усладу. То же самое можно было бы сказать о Карлейле и большинстве других самовлюбленных интеллигентов, занятых болтовней о вселенной, ее жалком настоящем и безотрадном будущем. В отличие от них и им подобных Диккенс старался каждый день сделать таким, чтобы было ради чего жить на свете, а когда ему бывало плохо, не требовал, чтобы другие тоже рвали на себе волосы. „То, что принято считать прекрасным, на самом деле не так уж прекрасно“, — заметил однажды на званом обеде лорд Мельбурн. „А что считают плохим, не так уж плохо“, — тут же вставил Диккенс. „Поэту не подобает ныть о своих невзгодах или учить других предаваться скорби“, — наставляет он одного стихотворца. Человек, для которого жизнь — сплошное горе, сам является источником страданий и, возмущаясь людскими пороками, возмущается самим собою. „Те, кто, глядя на мир, на людей, стонет, что все черно и пасмурно, правы, — писал Диккенс в „Оливере Твисте“. — Но эти мрачные краски — лишь отражение их собственных настроений и взглядов. Подлинные тона нежнее, мягче, но видит их только ясное око“. Вообще говоря, Диккенс считал, что жизнь — забавная и увлекательная штука, и не верил, что ее можно сделать лучше, примкнув к той или иной системе политических убеждений. Точка зрения Карлейля, верившего в диктатуру сверхчеловека, была для него неприемлема, потому что он прекрасно знал, что такой супермен отдаст свой народ во власть полчища суперменов рангом ниже. Тираны древности казались ему симпатичнее современных: тем по крайней мере не было надобности вымещать на других свои старые обиды. Не испытывая особенной уверенности в том, что любая известная форма правления способна принести людям счастье, Диккенс довольствовался тем, что разоблачал зло, где и в какой форме оно бы ни попалось ему на глаза, и проповедовал христианские добродетели, терпимость и милосердие. Впрочем, сам он относился к политикам и бюрократам приблизительно так же, как Христос — к фарисеям и книжникам. В то, что природа человеческая постепенно совершенствуется, он не верил, утверждая, что писатели, например, способны объединиться ради своих же собственных интересов, разве что „денька за два до конца света“. Он люто ненавидел „измы“: „Ох, чего бы я не отдал за то, чтобы избавить мир от „измов“! Мы возимся с нашими „измами“, как слепые кроты, совершая по отношению друг к другу столько низостей, что еще тысячу лет назад нужно было бы запустить нам в голову какой-нибудь кометой“. Некий автор, наделенный богатым воображением, утверждает, будто, прочитав книги Карла Маркса, Диккенс стал бы коммунистом. С равным успехом можно сказать, что, прочитав Новый завет, атеист сделался бы добрым христианином, а англичанин, научившись читать по-эскимосски, превратился в эскимоса. Человеку несвойственно менять свои убеждения под влиянием того, к чему у него нет природной склонности. Диккенс был прирожденным индивидуалистом. Все, что поклонники „государственности“ боготворят, он ненавидел, неустанно обличая в своих книгах пороки государственной системы и тех, кто, прикрываясь этой системой, пытается уйти от личной ответственности. Он был бунтовщиком по натуре, он восставал против всего, что не вязалось с его понятиями о справедливости. Короче говоря, Диккенс был диккенсовцем.
155
Синие книги — сборники документов о деятельности английского правительства, издававшиеся парламентом. Такие сборники выпускались в переплетах синего цвета.
Питая глубочайшее презрение к парламентскому режиму, он всякий раз отвечал отказом на многочисленные предложения войти в парламент, хотя с него обещали снять расходы по проведению предвыборной кампании. Он не питал никакого доверия к правительствам — будь то консерваторы или либералы, — отлично зная, что и те и другие ставят превыше всего свои личные интересы. «Нас то и дело будоражат слухи: чартисты! Нам страшно: чартисты! — писал он в 1848 году. — А между тем правительство, как я подозреваю, преспокойно использует и слухи и страхи в своих корыстных целях». Шесть лет спустя, в разгар Крымской кампании [156] , он говорил, что «война послужит оправданием каких угодно административных изъянов». Разве нельзя сказать то же самое о каждой войне? Правда, ему нравились отдельные члены парламента, особенно лорд Джон Рассел с его безграничной самоуверенностью и энергией. Зато Бенджамина Дизраэли, величайшего политического деятеля эпохи, он недолюбливал, объясняя свою антипатию множеством причин и не догадываясь, что на самом деле она не что иное, как исконная неприязнь «характерного» актера к «герою», который в своей карьере делает ставку на одну-единственную, тщательно продуманную роль. Как Диккенс относился к «высшему обществу», мы уже знаем: аристократов в целом он терпеть не мог, хотя отдельные особи были ему симпатичны и с этими он обычно вел себя свободно и непринужденно. Карлейль страшно развеселился, увидев, что, знакомясь с лордом Холландом, Диккенс «легонько хлопнул его по плечу», как будто говоря, что это для него не такая уж честь. Но с какой стати Диккенс должен был делать вид, что это «такая уж» честь, если он ничего подобного не чувствовал? Об этом Карлейль умалчивает.
156
Крымская кампания — Крымская, или Восточная, война (1853—1856) — война между Россией и коалицией четырех держав: Турции, Англии, Франции и Сардинии.
К религиозным верованиям своего времени Диккенс относился так же независимо, как и к политическим убеждениям. Он был согласен с учением Христа, но отнюдь не с доктринами христианской церкви. Да, он не спорил, что приход в целом важнее любого из прихожан, но даже самый последний прихожанин был для него важнее церкви. Живя на Девоншир-Террас, он близко сошелся с Эдвардом Тэгартом, священником унитарианской церкви [157] на Литтл-Портлэнд-стрит, и года два-три посещал ее вместе со своей семьей. Однако с течением времени он предпочел ей англиканскую церковь [158] , традиции и учение которой оказались для него наиболее приемлемы. Правда, когда какой-нибудь догматик терзал верующих особенно скучной проповедью, Диккенс начинал нервничать и был просто не в состоянии усидеть спокойно. Ему было вполне достаточно учения самого Христа, которое казалось ему простым и ясным, жизнь и поступки Христа он считал безупречными. Не одну борьбу с собственным темпераментом пришлось ему выдержать, чтобы поступать как истинный христианин. Посмотрим же, насколько он в этом преуспел.
157
Унитарианская церковь — одна из протестантских церквей. Возникла в начале XIX века В отличие от ортодоксальной протестантской церкви не требует от своих членов аскетизма
158
Англиканская церковь — государственная церковь Англии. Окончательно сформировалась в правление королевы Елизаветы (1558—1603). Англиканская церковь занимает по своей организации и обрядности среднее положение между католической и протестантской церковью. Англиканская церковь не зависит от папы римского, во главе ее стоит английский король. Высшее духовенство англиканской церкви состоит из двух архиепископов — Кентерберийского (духовный глава) и Йоркского — и 35 епископов. Большинство служителей англиканской церкви назначаются королевской властью.
В англиканской церкви существует несколько течений и сект. Из них наибольшее значение имеют два течения: Высокая церковь — наиболее консервативное и реакционное течение, сторонники которого строго придерживаются догматов и ритуала англиканской церкви, и Низкая церковь — более демократическое течение, сторонники которого придают очень малое значение ритуалу и обрядности.