Диктат Орла
Шрифт:
— В сочинениях Августина Блаженного можно прочитать такие вещи, — говорил Бык. — Святой говорит, что государство необходимо для защиты людей от ереси и для преследования ереси в том числе. Впрочем, могу ошибаться, так как читал давно и невнимательно…
— Так мы не государство, господин прапорщик; но тут прошу извинить и меня — Блаженного Августина я не имел удовольствия прочитать; знаю только общие моменты; лишь только война, я отправился на фронт и его сочинений с собой не взял.
— Где же вы жили, господин прапорщик? — спросил Мартев
— В Нижнем Новгороде.
— Стало быть, у вас там теперь и семья?..
— И семья.
— Ужас! Как вы могли не поехать к ним? — в самом деле ужаснулся Мартев: гримаса так и читалась по его лицу.
— Я писал дяде; тот уверяет, что надежно укрыл всю семью и, кажется, они переехали из Нижнего куда-то на север, к поморам. Я никак не могу им помочь, поскольку я здесь, а они там; единственной моей помощью будет борьба — Добровольческая армия возьмет Нижний Новгород, а там наверно и Архангельск. Если бы я боролся там один — я бы наверняка умер, если бы я прятался и вилял там — я бы наверняка чувствовал себя прегадко и стал бы отступником. Встретимся, обязательно встретимся: «Ибо мы спасены в надежде. Надежда же, когда видит, не есть надежда; ибо если кто видит, то чего ему и надеяться? Но когда надеемся того, чего не видим, тогда ожидаем в терпении».
— Красиво говорит… — чуть не в стеснении прошептал Бык. Вероятно, он посчитал, что говорить так не способен.
Пришел поручик Михайлов, поздоровался и тихо, скромно сел в отдалении от костра, боком. Тьма скрывала его слепой глаз. Тема сбилась; Мартев уже не хотел вновь говорить, а Покровский считал, что сказал все. Геневский, до того времени немо молчавший и только с большим любопытством слушавший, обратил на Михайлова особое внимание — тот был печален.
Это заметил и Покровский.
— Разрешите спросить, господин поручик.
— Пожалуйста, — ответил тот.
— Отчего вы так печальны?
— Да… — Михайлов хотел было продолжать, но махнул рукой. — Всегда тоска возьмет без сна.
— Я было решил, что вы печалитесь об убитых. Прошу меня извинить, что я так говорю напрямую, но я уверен, что печалиться о каждом убитом в вашем характере; ваше ранение не может скрыть вашей сути.
— Может и так, — Михайлов оживился, но еще сильнее скрыл лицо в темноте.
— Если берет грусть — помолитесь; кажется, я видел красный угол в мельнице. А потом спойте — господин капитан никогда не против запеть.
— Верно говорите, господин прапорщик. Да только боюсь, мы никому не помешаем? Ночь давно.
— Кажется, не помешаете, господин капитан. Поселения далеко, в охранении никому спать не положено. Нашим солдатам песнь — в радость, разбудит дух. Большевикам наша песнь в страх — мы веселы, в настрое. Прошу великодушно, устройте.
С середины речи Покровского уже слышался скорый лошадиный галоп. К мельнице подскакал штабс-капитан Туркул. Был он, как и всегда, с улыбкой на лице, такой, будто уже взяли Москву. Все офицеры встали, вытянулись и отдали честь.
— Правильно, господа, с песней всегда лучше! Однако попрошу петь в походе на места: к вам скоро придет смена; попрошу вас ко сну.
Он счастливо огляделся: мерный скрип мельничных крыльев, жуткая чернота, расплывающаяся от костра, белый туркуловский конь с черными ногами фыркает и тут же щипает траву. Тепло, хорошо вокруг, ни единого выстрела.
— Да, — будто бы отвечал на это Туркул. — Хорошо. Честь имею! — козырнул, взялся вновь за поводья и ускакал к другому костру.
***
Запели, впрочем, не скоро. Марш был необходим скорый, потому пехота не шла, а перевозилась на телегах. В одну из телег, конечно, сели шестеро товарищей. В таком неудобном положении, как поначалу говорил капитан Мартев, нечего было и думать о песнях — никакого задора нет. Зато прапорщик Бык всецело главенствовал. Он принялся рассказывать новую теорию, выдуманную им за ночь. Еще удивишься, как это бывает — всю ночь думал о глупостях, а на утро — бодрый, резвый — поскорее спешит сесть на уши. Спешил он так по простой причине: если задержаться, то разговор начнется без него, тогда он уже вникнуть никак не сможет. В чужих разговорах Бык участвовать не умел. Не умел он и ответить на вопросы к своей теории, мигом терялся и путал речи.
— А вы слышали, господа, о Лейбнице? — начал Бык.
Некоторые, конечно, слышали. Геневскому, вечно молчащему, и сейчас не захотелось сказать слова: фамилия казалась ему знакомой, но что это за человек, он бы ни за что не смог вспомнить.
Мартев издал неопределенный звук, ему показалось противным нарушать тишину приятного утра новыми глупостями. Вокруг расстилалось песчано-серое степное поле, множество повозок ехало по дороге средь этого поля, вперед разъезды, позади обозы, артиллерия; тьма людей, пыль из-под копыт, еще сонные возгласы командующих офицеров, где-то слышался даже мат, извинения и ранние песни. Ветра не было ни черта, сухая трескучая жара. Дивизия катилась вперед.
Положительно на вопрос Быка ответили Покровский и Михайлов. Но Михайлов, пусть и знал Лейбница, рассуждать о философии бы не стал. Геневский опять же с любопытством глядел, что же будет дальше.
— Но как, господа мои, не знать Лейбница? — продолжал полусмущенный прапорщик Бык. — Ведь и Петр Первый к нему обращался.
— Царь Петр вообще ко многим вещам обращался, — заговорил Покровский. — И к шведским протестантам. Думается мне, Государь наш не очень любит Петра.
— Николай Александрович?
— Николай Александрович.
— Откуда ж вы знаете?
— Наверняка знаю. По образу жизни, по речам, по поведению в обществе, даже по ложным и пересказанным слухам; а больше всего — по глазам. Кажется, Государь жутко, но тихо гордится Россией и своей властью именно в русском виде. И никогда бы не принял такого резкого поворота русской жизни, какой был предпринят Петром.
— Вы так говорите, словно Государь еще Государь…
— Замолчите, Бык, — Покровский прошелся по лицу Быка спокойным взглядом. Тот не договорил. — Лучше говорите о Лейбнице.