Диктатор
Шрифт:
Как и тогда, когда немцы вот-вот готовы были ворваться в Москву, а несколько их мотоциклистов даже «погостили» в подмосковных Химках, Сталин в дни обороны Сталинграда не раз спрашивал Жукова:
— Скажите честно, способны ли мы отстоять Сталинград, или немцы возьмут его?
Жукову в ответ хотелось сказать, что он не пророк и не ясновидящий, что все будет зависеть от множества факторов, от того, как сложится обстановка на Сталинградском направлении, но он знал, что Верховный ждет от него не такого ответа, а точно такого же, какой он, Жуков, дал в период Московской битвы. И он сказал:
— Сталинград носит ваше имя, товарищ Сталин. Разве мы имеем право отдать его на поругание врагу?
Он
— Один наш боец, сталинградец, конвоировал группу немцев, взятых в плен. И по дороге перебил их всех, кроме одного. Спрашивают его, когда он прибыл к месту назначения: «А где остальные?» А он в ответ: «Выполняю приказ Верховного Главнокомандующего: перебить их всех до одного».
Сталин улыбнулся, довольный, однако заметил:
— Пример, товарищ Жуков, не очень удачный. Ваш боец не должен был расправляться с пленными, это надо делать в открытом бою.
— Бойцы говорят,— продолжал Жуков,— выстояли под Москвой, выстоим и под Сталинградом.
— Не успокаивайте себя подобными заверениями,— посерьезнел Сталин.— Докладывайте план действий. Надо не только выстоять. У стен Сталинграда надо устроить немцам такое, чтобы они своим внукам и правнукам заказали, как нападать на Россию.
— Устроим, товарищ Сталин,— уверенно произнес Жуков.
— Что-то товарищ Василевский помалкивает,— Сталин хитровато взглянул на него.— Он у нас хоть и сын священника, а проповедей не любит.
— Вы точно заметили, товарищ Сталин,— грузно приподнимаясь со стула, сказал добродушный Василевский,— Учимся у вас — больше дела, меньше слов.
— Хорошо,— сказал Сталин, будто не замечая лести или же не придавая ей значения.— Раскладывайте свои карты, а то когда-нибудь, глядишь, и найдутся умники, которые будут утверждать, что товарищ Сталин воевал по глобусу.
И они углубились в план операции с таким напряженным интересом, словно это была какая-то чрезвычайно занимательная игра.
— На бумаге выглядит гладко,— сказал Сталин, отрываясь наконец от карты.— Но немцев мало бить умением. Их еще надо брать и хитростью. Их тактика шаблонна. Немец скорее помрет, чем отступит от параграфа устава. Вы никогда не задумывались, почему в Германии невозможно совершить революцию?
Жуков и Василевский отрицательно покачали головами.
— Потому что им пришлось бы мять траву на газонах,— довольный своей шуткой, пояснил Сталин, лукаво сверкнув глазами,— А вот что как-то Джилас мне рассказывал. Разговаривают турок и черногорец в один из редких моментов перемирия. Турок интересуется, почему черногорцы все время затевают войны. «Для грабежа,— отвечает черногорец.— Мы люди бедные, вот и смотрим, нельзя ли где пограбить. А вы ради чего воюете?» — «Ради чести и славы»,— отвечает турок. На это черногорец говорит: «Ну да, каждый воюет ради того, чего у него нет».— Сталин первый засмеялся.— Ей-богу, глубокая мысль: каждый воюет ради того, чего у него нет. Не напоминают ли вам немцы этих турок? — И сам же с сомнением покачал головой.— Впрочем, немцы воюют скорее для того, чтобы пограбить.
Сталин вдруг решительно поднялся из-за стола:
— Ну ладно, хватит нам байками пробавляться. То, что вы предлагаете,— хороший план обороны Сталинграда. Но нам этого мало. Нам нужен план нашего контрнаступления, окружения и уничтожения сталинградской группировки немецко-фашистских войск.
Жуков и Василевский переглянулись между собой: да, Сталин образца конца сорок второго года неузнаваемо отличался от Сталина образца сорок первого!
— Чему удивляетесь? — усмехнулся Сталин.— Воюя под Сталинградом, надо помнить о Берлине. Кто там у нас, на Сталинградском фронте, командует армией, которая наиболее стойко выдерживает натиск врага?
— Чуйков,— ответил Василевский.
— Вот этот самый Чуйков и будет принимать капитуляцию берлинского гарнизона.— Сталин произносил это так непререкаемо, будто немцы под Сталинградом уже были разгромлены, а Берлин уже взят.
В кабинет тихо вошел Поскребышев и положил на стол лист бумаги — радиоперехват обращения Гитлера к так называемой «старой гвардии».
— Прочтите, товарищ Поскребышев.
— «Я хотел достичь Волги у одного определенного пункта. Случайно этот город носит имя самого Сталина. Но я стремился туда не по этой причине. Я шел туда потому, что это весьма важный пункт. Через него осуществлялись перевозки тридцати миллионов тонн грузов, из которых почти девять миллионов тонн нефти. Туда стекалась с Украины и Кубани пшеница для отправки на север. Туда доставлялась марганцевая руда. Именно это я хотел взять, и — вы знаете, нам много не надо,— мы его взяли! Остались незанятыми только несколько точек. Некоторые спрашивают: а почему же вы не берете их побыстрее? Потому что я не хочу там второго Вердена. Я добьюсь этого с помощью небольших ударных групп».
— Бесстыжий хвастун,— оценил этот опус Сталин.— К тому же еще и лгун. Он хочет во что бы то ни стало взять этот город, потому что он носит имя товарища Сталина. Именно поэтому!
Оставшись один, Сталин задумался. Странным и непостижимым было то, что этот город на Волге второй раз в жизни вождя призван был ответить на вопрос: победа или поражение, быть или не быть? Гитлер нацелился на Сталинград вовсе неспроста: это не только большой и в экономическом плане важный населенный пункт: повергнуть в прах Сталинград для Гитлера означает повергнуть в прах самого Сталина, и потому фашистский диктатор бросил в приволжские степи самые отборные свои армии, самых талантливых своих полководцев. Он конечно же знал из истории, что Сталину удалось отстоять Царицын, но был фанатически убежден, что Сталину не удастся отстоять Сталинград. Покончить со Сталинградом означало то самое главное, что составляло цель фюрера: покончить с коммунизмом. А уж после этого ему не будут страшны никакие спесивые Америки, никакие «владычицы морей» Великобритании. Глобус будет вращать только он, Гитлер, и этот глобус будет вращаться только так, как этого захочет великий фюрер великой Германской империи.
Сталин очень хорошо понимал все это, и потому битва под Сталинградом была для него не просто битвой за обычный город: это была битва, призванная доказать, что коммунизм непобедим, а значит, непобедим и он, Сталин.
Почти всю ночь он просидел над картой, на которой Сталинград был почти со всех сторон окружен хищными, нацеленными прямо в его сердце синими стрелами. Город тоскливо и обреченно прижимался к голубой полоске реки, к Волге, словно надеялся не столько на своих защитников, сколько на великую русскую реку, которая убережет его от гибели, а также на свое знаменитое, ко многому обязывающее название.
Каким родным и близким сердцу стал сейчас ему этот город! В нем, бывшем Царицыне, он, тогда еще сравнительно молодой (каким сильным, крепким телом и духом был он тогда, в свои тридцать девять лет!),— он закалился в огне боев, он переживал расцвет своей жизни, испытал истинную любовь к Надежде, совсем еще девчонке, и мечтал о том, что любовь эта будет согревать его сердце всю жизнь. И потому Царицын оставил в его душе светлые, чистые и счастливые чувства, и, даже став Сталинградом, он оставался для него тем, прежним, Царицыном. В сущности, имя его должно было бы достойно украсить и не такой уж захолустный город, он оставался все равно провинцией, куда ему до Москвы! Москва — другое дело. Носился же Каганович с идеей переименовать Москву в город Сталин, хорошо, что вовремя умерил его прыть.