Диминуэндо
Шрифт:
На душе было радостно и страшно. Спокойствие не приходило. Везде шлялись люди, а кончить хотелось сейчас. Город ворчал и ворчал сердито, звуки его неясные, как язык чучмена, отскакивали от гранита и тонули в воде. Леся дрожала. Внутренней неуправляемой дрожью. Рубинчик сглотнул. Он осмелел и, казалось, не обращал внимание, что стоят они с Лесей на мосту, что руки ее давно проникли под его рубаху.
«Что ж ты делаешь…», – хотелось сказать Рубинчику, но все, на что он был способен – обнять Лесины бедра и ткнуться в нее, дав понять, что нет сил смотреть ни на волны, ни на проходящие
– Я покажу тебе «бабочку», – шептала Леся.
Рубинчику стало казаться, что плоть его живет своей жизнью, а тишина вот-вот взорвется…
Приходящие на пристань люди пропадали во чреве катеров, уносящих их к другим проспектам. Город потерял в звуках. Магазины спешно выбросили ругательное «закрыто», и, тускло сверкнув золотыми погонами крыш, сгинуло солнце.
В свете дрогнувшего молочным фонаря можно было видеть пьяного человека, похожего на Рубинчика. Он шел счастливый, улыбался и не собирался ни перед кем оправдываться.
Мятеж
Первый этаж дома всегда оставался темным больше напоминая полуподвал. Ноги за окном проходили, пробегали, иногда останавливались.
Лето пришло пылью на сапогах, туфлях и голых пятках, взмываясь и оседая на стеклах. А зима… зима была другой. Белый снег с упавшим на него солнцем освещал подобие жилища, гордо именуемое Сенькой домом. Именно зимой между рамами укладывали вату, а на нее елочные игрушки колотым боком вниз. Тогда бывало красиво, но холодно.
– Ну, значит, ночь. Идут. На что я привыкший, а тут струхнул. Луна ржавая, чужая. И оград в два раза больше. И крестов.
– Да хватит тебе, старый, детей пугать.
– Не, деда, страшно, рассказывай. Только всё, – мальчишки уселись на пол и, сперва отмахнувшись от бабкиных яблок, взяв по одному, стали тихо хрустеть, ненадолго замирая.
– А чего всё? Из ниоткуда появились. Хоть и не спал, а не видел.
– Как вурдалаки?
– Вурдалаки, – протянул дед. – Те медленно ходят, а эти пошушукались и разбежались кто куда. Где пяток, где вшестером.
Весть не ползла, разлеталась дребезжащим стеклом, выбитыми ставнями да глухими криками.
Сто пять собравшихся на Леонтьевском кладбище под началом полковника Перхурова, вооружились, и еще раз сверив данные, разошлись группами. Если бы сторож вгляделся в их лица, он наверняка бы отпрянул и уступил дорогу, попадись на ней. Люди молчали, крестились, уходя. Говорил лишь один густой бас и то глухо, занижаясь.
Знающие рассказывали, будто на всех восставших пришлось двенадцать револьверов. И только. Как бы то ни было, этого количества хватило, чтобы в ночь с шестого на седьмое июля советская власть в городе оказалась обезглавленной. Внезапная решительность и злость определили новый день. Центр был занят. Где-то шли короткие бои, но к часу по полудню о коммунистическом отряде напоминало лишь древко знамени да валявшаяся табличка – "штаб большевиков" еще ночью алевшая над дверью губернаторского дома. Били точно, молниями – телеграф, почта, радиостанция, казначейство.
Местные сплетни, приняв форму хроники, разносились от двора ко двору, закружив сарафанное радио кадрилью.
Вечер явился в дом Звягинцевых подтверждением сведений с приглашением Михаила Николаевича продолжить службу в городской управе. Бывший преподаватель Демидовского лицея до революции большевиков занимался делами исключительно хозяйственными и не героическими; работой водопроводов, канализации и электростанций, считая что, несмотря на обилие политических течений, исправное освещение улиц еще никому не вредило. Он обладал необыкновенной природной памятью: не забывал того, что прочел или слышал, помнил всех, кто когда-либо был ему представлен, иной раз поражая подробностью последней встречи, обстоятельствами и разговором, какой произошел при этом. Его можно было бы назвать добрым, если бы не колючий взгляд дымчато-серых глаз и баловнем судьбы, если бы не смутное время.
Накануне, когда Таня расстилала постель, а мать убирала со стола, Звягинцев улыбнулся, услышав разговор. Дочка, любопытная непоседа, все мучила деда расспросами – чем отличаются белые от красных. Сперва дед повелся, начав объяснения о двух берегах одной реки, тем, мол, не суждено быть вместе: находятся друг напротив друга. Но когда Светланка привела свой довод – берега встречаются на дне – дед свел беседу к нарукавным повязкам.
– У белых на рукаве или белая повязка или трехцветная.
– Все, доча, спать.
– Ну, папа, – закапризничала девочка, ища поддержку у матери. Та молчала, казалась грустной или усталой, и Светланке захотелось хоть что-нибудь сделать, пусть даже напугать, только бы мама посмотрела в ее сторону.
Бои возобновились на следующее утро. С окраин они подбирались к центру, а встретив сопротивление, неожиданно отступили вновь.
Михаил Николаевич пропадал на службе, иногда оставался ночевать там, Таня все больше боялась и, чувствуя недоброе, пыталась воздействовать на свекра и свекровь, убеждая их оставить город, уехать, хотя бы и на время, пусть в деревню, пусть в глушь, но уехать.
Румяная и смешливая, после родов, когда Светланка так долго появлялась на свет, а поговорка "сорок дней у роженицы во сенях стоит гробница" чуть не стала пророческой, Татьяна изменилась. Роды подкосили здоровье, а с ним и чувство к жизни обострилось. Лишь иногда лицо ее загоралось от решимости, выражая уверенность и непреклонность. Говоря о войне, Таня вовсе не считала, что русские должны либо умирать, либо побеждать, что ее действительно пугало – братоубийство. Когда бьется одна кровь. Не в прямом смысле брат на брата, а русский с русским. Хуже по ее мнению быть не могло.
Накануне возвращаясь по Варфоломеевской домой, в очередной раз злясь на непробиваемость мужа, она услышала разговор, холодом ворвавшийся в душу.
– Интересно, кто его? Белые или красные? – спросила торговка, лузгая семечки.
– Какая разница, – пробормотал в ответ кучер, забирая кулек и отправляясь восвояси.
– Бедняжка. Где Христа взять? – тетка вздохнула и, поглядев еще раз, отвернулась. Разговор затих. Затихла и сама улица. Таня перестала слышать звуки. Она только увидела лежащего у дороги мальчонку лет восьми, какие обычно продают газеты. След от штыка запекся, над ним неторопливо желто-зеленым перламутром кружили мухи.