Дипендра
Шрифт:
– Энергия, – ответил он, – это ваше притяжение к цели, сила желания, а коммуникация – способ ее достижения.
Я снова почувствовал, что этот человек может мне помочь, но решил так сразу не переключаться на свои проблемы, а для начала ему понравиться и, прежде всего, его в себе заинтересовать. Я опять заговорил о компьютерах, слегка покритиковал его «машину», кое-что посоветовал, намекнул, что не мешало бы сделать апгрейд (ловя себя на так неожиданно проявляющейся тайной симметрии, ведь на самом деле апгрейд надо было бы сделать моим мозгам, а не его машине).
Психиатр живо интересовался тем, что и как устроено в компьютере, вставляя иногда с усмешкой для сравнения какой-нибудь медицинский
– А вы образованный человек, – похвалил меня под конец нашего разговора психиатр и неожиданно спросил:
– Вы, судя по всему, и сами пишете?
– Иногда кое-что пописываю, – смутился я, но с достоинством добавил:
– И даже кое-где кое-что опубликовал.
Слава богу, что я не сказал где и под каким псевдонимом.
Уже в прихожей, одеваясь, я предложил ему взяться за модернизацию его компьютера и он согласился, заплатив мне за уже выполненную работу сорок долларов, как и обещал по телефону.
Было уже поздно, когда я вышел на улицу. Я едва успевал на метро, но почему-то вместо того, чтобы поспешить, решил дойти до своего дома пешком. Мысль моя нуждалась в движении тела.
«Признаться, признаться, выложить, как на духу, выволочь на свет все свои маленькие и большие заморочки. Вывалить все свое дерьмо, чтобы он покопался, поколдовал, помудрил, чтобы… чтобы наконец из этой кучки удобрений (но почему я себя так низко ценил, в глубине души так высоко, а на поверхности так низко?!) выросло мое большое дерево, пусть кривое, но зато со своей фантастической кроной, пусть перекошенной, да, как та сосна, чтобы и я поднялся, пусть сложенный, как из мозаики, пусть ассиметричный, но властелин, да, блистательный властелин, чтобы она, Лиза, увидела…»
Так я и шел по ночной холодной заколдобленной своей столице, иногда поскальзываясь и нелепо взмахивая руками. Намерзло, снег заледенел, бугристый желтый, затоптанный ногами прохожих или возвышающийся по сторонам в получерных отвратительных сугробах, заледенелых, покрытых коричневатой, оттаявшей было и снова замороженной коркой, или в ноздреватых глыбах, отколотых ломами усатых дворников в оранжевых блузах, только и ждущих мятежа, или сбитых с крыш крючьями фашистов-верхолазов. Москва, заколдобленная моя столица в нарядном праздничном сюртуке, сверкающий центр с грязной обледенелой периферией, с бесконечной периферией из замерзшего дерьма, которое никогда почему-то не идет в счет. Было поздно, а может быть, рано. Может быть, это уже начиналась новая заря? Моя вторая заря… ха-ха! Тайная и мучительная работа второго рассвета. И я ее над собой совершу, теперь под руководством врача. Чтобы стать, наконец для этих Лиз не наковальней. А что, тот же Лимонов, там тоже свои быки и свои подстилки. Бог – это же, как научил меня Крис, прежде всего насилие. Стать, становиться, раз изначально не дано быть. А становиться – это всегда через насилие. А над собой или над другими – в принципе все равно. Стать наконец сильным и богатым… И помогать бедным! Ха-ха! Я откровенно расхохотался. Эк же тебя понесло, Вик. Да, ты хорошо знаешь, что такое справедливость, чудовище… Нет, все ради Лизы и только ради нее. Я же должен доказать ей Дипендру, я же должен доказать ей Непал.
Домой я добрался в три. На пол пути я все же взял машину, хотя почему-то думал, что дойду непременно пешком, через все эти торосы и глыбы, как заполярный военный летчик, сбитый над ледяной тайгой. Машина остановилась сама и посигналила. Машина взяла меня на борт, не я взял на борт машину. «Случай», – сказал я себе. Молчаливый грузин, чем-то похожий на Сталина, подвез меня домой на своей «тойоте» за полцены.
Через неделю после апгрейда, который я сделал ему с таким усердием, Лимбасов (такая оказалась фамилия у психиатра) внимательно выслушал мою исповедь. И про то, что у меня не ладилось с отцом, и про Клару. Я сказал, что, быть может, отец даже отдал меня Кларе нарочно, чтобы покрепче к себе привязать, чтобы и я стал, как он, ведь он же хотел, чтобы я был художником, иначе откуда же это мое увлечение фотографией. Я не стесняясь (а чего стесняться-то?) рассказал Лимбасову и про онанизм, и наконец, сбиваясь и глубоко вздыхая, про Лизу, добавил, что она – та женщина, которая может меня спасти, чтобы я не остался бы как отец, никчемным, спивающимся, слабым. «Найти себе какую-нибудь работу по душе и успешно продвигаться в социуме – в общем-то здоровый девиз», – сказал я.
Лимбасов долго и внимательно меня слушал, потом долго и многозначительно молчал, отражаясь в поверхности лакированного стола, как какое-то диковинное насекомое (у него в кабинете стоял большой балетный какой-то стол). И наконец он сказал:
– Начните с конца, Виктор. Танцуйте, как говорится, от цели. Помните, я говорил, что цель – это и есть энергия. Вы хотите получить Лизу? Вы хотите полететь с ней в Непал? Это ведь и есть ответ – вот, мол, какой я богатый и в какой сияющий круг я вписан, не правда ли?
Я помедлил и кивнул покорно:
– Да.
– А она, – властно продолжил он. – именно такая женщина, которой, как говорится, нужен принц. Хе-хе… Это старая песня, все это, увы, старо, как мир… Проблема в том, что вы, Виктор, не принц. Вы сын своего отца и своей матери и потому обусловлены своими наследственными способностями, воспитанием и, увы, должны с этим смириться. Но, – он вдруг приблизил ко мне свое лицо и сделал фантастически обнадеживающую паузу, – вы можете стать принцем или, точнее, сыграть его роль в личной истории Лизы, если… – он внимательно и неподвижно смотрел мне в глаза, приближая и приближая свое лицо, я почувствовал, как он словно бы надувает меня через мои зрачки каким-то газом, какой-то летучей смесью, превращая в воздушный шар. – Да, вот именно! – неожиданно рассмеялся он, резко отодвигаясь. – Если возьмете ее в Непал!
Зрачки его вдруг быстро задвигались, взгляд стал перебегать, словно бы касаясь то одного моего глаза, то другого. Теперь Лимбасов словно бы обмазывал и замуровывал все мое лицо – зрачки, поры, ноздри, рот, чтобы газ не смог просочиться обратно. Он словно бы трогал, как врач, внешне, разумеется, как врач, а не как почему-то привидившийся мне в эти промежутки между его репликами каббалистический, сам исполненнный из глины, Голем, оживляемый вкладываемыми в его рот записками. Мне стало как-то даже физиологически неприятно, как будто как врач, он-таки касался меня каким-то безличным и холодным инструментом, какой-то ушной палочкой или маленькими блестящими щипчиками. А может быть, мне было неприятно, что мое лицо меня выдает и что мои губы искривляются в неприязненной гримасе?
– А чего вам для этого не хватает? – продолжал тем временем он.
– Хм, – вздохнул я, пряча себя, свое лицо, и не в силах спрятаться, но он все же говорил со мной откровенно и я должен был так же и отвечать. – Билет до Катманду, туда и обратно – шестьсот сорок баксов. И это только билет.
– Значит, всего-то навсего баксов? – с усмешкой сказал Лимбасов, словно бы приближая к моему воздушному шарику иглу…
– Да, – ответил я, ловя себя вдруг на мысли, что ведь на самом-то деле «нет», а не «да», то есть на самом деле я должен прежде всего измениться, чтобы заработать эти деньги, а потом уже предстать перед Лизой измененным, да, деньги потом, деньги уже потом, как следствие, а не причина…